Флаг

Комната отразилась почти целиком. Я увидел её. Она ходила по комнате, роясь в углах и отыскивая какие-то вещи. Она двигалась по комнате плавно, неторопливо, но безостановочно, как бы кружась в непонятном для меня ритме, похожем на медлительное кружение крупного снега. Иногда в её руках появлялось что-то цветное, пёстрое, лёгкое, воздушное. Она открыла зеркальный шкаф. Вся комната двинулась и поплыла в зеркале. Я видел, как она зашла за то движущееся зеркало и теперь стояла за зеркалом. Она стала невидимой. Вместо неё была качающаяся комната, оплетённая золотистой паутинкой ночника. Она там, за зеркалом, что-то делала. Я увидел её голую руку, которая выбросила из-за зеркала пальто, платок и валенки. Иногда её обе руки подымались над зеркалом, две прекрасные нежные кисти, смугло освещённые ночником. Это продолжалось очень долго, и я, не переставая, наблюдал за её скрытыми, невидимыми движениями. Стукнули каблучки туфель. Тогда я понял, что она переодевается. Я успокоился и перестал следить за ней.

Меня разбудил воздушный шорох платья, летавшего по комнате. Она ходила по комнате в лёгком, пёстром праздничном платье, с оголёнными руками, с волнистыми, разлетающимися каштановыми волосами. В туфельках на высоких каблуках она казалась более рослой, стройной. Жаркий, душистый ветер веял по комнате от её развевающегося платья. А я опять сидел на скамеечке за печкой и следил за тем, как она набрасывала на стол чистую скатерть с украинской вышивкой. Потом в её руках появились маленькие ёлочные свечки — тоненькие огарочки какой-то давней ёлки, вероятно, хранившиеся на память в нижнем ящике гардероба. Она зажигала их и, накапав цветного парафина, прилепляла к подоконнику, к туалетному столу, к буфету. Скоро золотистые ряды огоньков, учетверённые двумя зеркалами, мягко затеплились, наполняя комнату ёлочным сиянием.

Она села на корточки перед буфетом и достала с нижней полки блюдо холодной жареной рыбы. Рыбы было совсем мало, два или три кусочка. Но по той важности, сияющей скромности, с которой она пригласила меня к столу, я понял, что это не просто ужин, а ужин, связанный с каким-то далёким-далёким, чудесным праздничным воспоминанием. Мы сели друг против друга и стали есть. Мне было совестно, но я ничего не мог поделать со своим аппетитом. Я не ел три дня. Стараясь не торопиться, я жевал рыбу, показавшуюся мне лучшей рыбой в мире. А она совсем почти не ела. Она смотрела на меня сияющими глазами, по-видимому, наслаждаясь тем, что впервые за все эти чёрные годы сидит за одним столом со своим человеком и ужинает. Потом она поставила на стол два бокала и с грустной улыбкой наполнила их водой из глиняного кувшина. Она отдала мне всю еду, которая была в её некогда зажиточном, а теперь обнищавшем доме, но она не могла предложить мне вина.

Она подняла бокал и сказала:

— С Новым годом.

Я с недоумением посмотрел на неё. Она улыбнулась мне своей открытой, сияющей и вместе с тем бесконечно печальной улыбкой.

— С Новым годом, — повторила она. — Вы разве не знаете, что сегодня Новый год?

И я вдруг понял значение этих маленьких ёлочных свечек, наполнявших комнату своим ясным, живым трепетом, я понял значение этого воздушного пёстрого, праздничного платья, от которого веяло женским запахом духов «Красная Москва», я понял блеск этих прекрасных глаз, в которых как бы отражались какие-то другие — радостные, сияющие огни прошлого и будущего… И мою душу впервые за столько лет охватило такой нежностью, таким теплому.

— С Новым годом! — сказал я.

Мы подняли бокалы, глядя друг другу в глаза, выпили холодную воду, которая при блеске свечей показалась мне золотистой, как шампанское.

Девочка вдруг встрепенулась, сделала попытку вскочить. Её глаза расширились, и она очень тоненьким и очень слабым голоском испуганно закричала:

— Маруся! Ёлка загорелась! Туши! туши! Горит вата. Пожар!

Женщина подбежала к сестре и стала её успокаивать. Пока она возилась с пузырём, меняя в нём лёд, я положил руки на стол, положил на них голову и заснул.

Вероятно, я спал долго. Когда я проснулся, женщина сидела против меня, положив острый подбородок на стиснутые, переплетённые пальцы рук, и плакала. Она плакала совершенно беззвучно. Слёзы бежали по её лицу, и мне казалось, что в каждой слезе отражается чистый, тёплый огонёк свечечки. Всё лицо её блестело текучими огоньками и сияло, как догорающая ёлка. Вдруг она подошла к окну, занавешенному одеялом, и прислушалась. Я тоже прислушался. Я услышал звук отпираемых ворот и кашель дворника.

— Вам нужно идти, — сказала она, — уж утро.

Она проводила меня до дверей.

— С Новым годом, — сказал я, поцеловал её нежную руку и вышел.