Флакон чувств

Походка шаткая, ноги вот-вот подкосятся, лицо – один вопрос: а стоило ли приходить? И одежда ее приобрела строгость: черный пиджак, черные брюки, белая рубашка, волосы собраны в девичий хвостик. Пеструю, немного детскую Эбигейл заменила серьезная задумчиво-печальная женщина. Красивую девушку сменила красивая гордая женщина.

– Я свободна, – тихо изрекла та с порога, не закрывая за собой дверь, будто то не имело никакого смысла.

– А я не знаю, чем себя занять. Вы бы только знали… Знали бы о том кошмаре, что я перенес.

– Вы позвонили мне только из-за дискомфорта в центре общества? Из-за социального бессилия? Потому что больше никого не знаете и узнать не можете?

– Ну…

Любое слово изрекалось бы под флагом лжи, даже самое правдивое «да», потому он, загнанный в ловушку, молчал, а тем временем девушка, уверенно отстучав твердыми каблуками, прорвалась к окну.

– И вы весь вечер в этой духоте сидите? С ума еще не сошли?

Сквозь нараспашку открытое окно заструилась вечерняя прохлада, но все равно недостаточная, чтобы по щелчку пальца выбить застоявшийся воздух.

– Идемте на улицу, тут нам все равно нечего делать.

Эдмунд послушно последовал за девушкой.

В лифте – тесной железной коробке – ее духи очаровывали, притягивали вкусившего тот аромат щупальцами страсти ближе; девушка буквально благоухала на фоне представляющихся картин воображения. Искра. Пожар. Он вдруг ощутил прилив желания: обхватить Эбигейл за плечи, притянуть к себе, утащить в ту конуру, провожать до конца ночь вместе под одним покрывалом, впитывая носом каждую крошку пьянящего аромата, пока тот полностью не иссякнет. И он боролся с желанием: нельзя! Нельзя! Нельзя! Она и спаситель, и сообщник того чертового врача, бесстыдно напутавшего. Но ведь она единственный, кто обладает властью и знаниями, кто способен зажечь фонари, провести по дорогам, организовать теплый ночлег, накормить, защитить от бессонницы.

Эбигейл стояла к нему спиной, практически уткнувшись носом в двери лифта. Узкие женские плечи то чуть-чуть поднимались, то чуть-чуть опускались в такт дыхания. Разве можно оставить такого ангела без внимания? Запретить самому себе бросить хотя бы беглый взгляд на это изящество из-за гордости или ради демонстрации иммунитета к подобной красоте. Глупо, если можно. Человек – он же произведение искусства, объект, упивающийся направленными на него любованиями и возносящийся от того ввысь к гордости, самоуважению, уверенности. И Эдмунд смял бы грязными руками святые складки женской одежды, если бы не дьявольские двери, раскрывшиеся в самый неподходящий момент.

– Куда мы? – Спохватился тот, мигом протрезвев на воздухе: теперь девушка вновь являлась ему отталкивающей фигурой, ломающей судьбу.

– Не знаю. Просто побродим. Зайдем в парк, там сейчас малолюдно, темно, по-ночному красиво.

Всякий раз, когда кто-то проходил мимо них, Флоренс запуганно прижимался к Эбигейл. И куда делась та раскрепощенность, с какой громко читались стихи? Не выдержала социального давления, отступила назад, вытесненная подростковой закомплексованностью.

– Да что с вами? – Не выдержала девушка, когда тот врезался в нее плечом, случайно вытолкнув на дорогу.

– Не знаю… – Глаза вразлет, да он и вправду не знает! Сколько испуганности в этих зрачках! Если бы только можно было ее измерить… – Не знаю! Не знаю! – Нетерпеливо выпаливал Флоренс.

– Слушайте, так вы только больше привлекаете внимания. Вон, на нас уже искоса посматривают!

– Где?

Дай ему волю, так он в угол забьется или под диван, наблюдая, думала Эбигейл.

– Проклятье, да всюду! Опустите голову вниз, смотрите под ноги, раз боитесь лиц. Так вы точно укроетесь от паники и замаскируете ее.

Флоренс послушался, перейдя дорогу, мало-помалу начал успокаиваться: пугливые вздрагивания прекратились… Эдмунд героически удержался даже тогда, когда его случайно задел незнакомец крепким плечом.

– Почему они такие страшные? – Через какое-то время вдруг заговорил он.

– Кто?

– Эти люди.

– Большинство очень даже симпатичные, если присмотреться, не преувеличивайте.

– Но тогда почему я боюсь их?

– Потому что…

Замолчала, что-то подсказывало поступить именно так. Улица многолюдна, неподходящая для подобных россказней. Желание говорить о чем бы то ни было частенько зависит от того, где находишься. Темы как бы соответствуют пейзажу.

– Почему надо привыкать к одиночеству?

– Это сложный вопрос.

– Но вы обещали.

– “Ты”, давай на “ты”.

– Ты обещала.

– Обещала, – злостно выдавила та, теряя терпение. – Потом сама начну.

– Это важно!

– Прояви терпение, Эдмунд! Я не хочу сейчас разговаривать, разве это настолько непонятно?

– Почему не хочешь? Почему? Почему? – Не отступал тот, впадая в детскость. – Ведь ты…

Обрывок фразы так и остался обрывком.

– Кто?

– Не знаю. Сначала мне хотелось назвать тебя матерью.

Мама! Господи! Какое страшное слово из его уст, проносилось в голове Эбигейл, за шиворот которой будто бы выплеснули ледяную воду, отчего спина сплошняком покрылась мурашками. В какой-то момент она даже остановилась: в животе все сжалось, скрутилось, плотный комок подступил к горлу.

– Ладно… А потом?