Flamma

Что же до смотрителей, то их архидьякон видел по пути немало, и все они тоже были разными: кто-то относился к больным со всем вниманием, как к неразумным детям; кто-то был равнодушен и просто выполнял свою работу, а кто-то так и вовсе потешался над несчастными. Так в одной из комнат Люциус увидел сутулого старика, мерно раскачиваясь сидевшего на стуле и не мигая смотревшего в стену перед собой. Рот умалишенного был открыт и скопившаяся в нем слюна, медленно перетекая через губы, устремлялась к полу, на радость делавших ставки, — дотянется-недотянется, — смотрителей.

Но вот, наконец, провожатый архидьякона остановился у крайней, в конце коридора, двери и с осторожностью, дабы не издать лишнего звука, отворил ее.

— О, Ребекка, — прошептал он с умилением и сочувствием, заглядывая внутрь ее помещения. — Эта девочка действительно больна. И к тому же очень интересным помешательством, но… сначала обратите внимание на ее комнату.

Люциус внимательно осмотрел из-за плеча своего спутника всё помещение: четыре голых стены, стоящая посредине кровать и окно прямо напротив двери (наверное, единственное во всём приюте не зарешеченное) — были тем не многим, что мог отметить здесь даже самый дотошный глаз.

— Продолжайте, — сказал архидьякон.

— Так вот, — заговорил смотритель, кивая на сидевшую в кровати девочку, — она сидит посреди своей комнаты, из окошка падает луч солнечного света и утром, пока солнце поднимается, а полоса света на полу расширяется, Ребекка спокойна и едва ли не блаженна. Но стоит солнцу склониться к своему закату, а лучику света на полу сузиться, как несчастная девочка начинает нервничать. Сначала она, жалостливо поскуливая, передвигается поближе к окну, где остается больше света, но когда и там ее постепенно обступает темнота, она принимается выть, кидаться, то в одну, то в другую сторону и пытается расширить границы света, ладошками отодвинув тьму.

Люциус слушал смотрителя и, видя перед собой комнату, где должны были происходить описываемые события, очень живо себе их представлял. Однако что-то в этом рассказе его насторожило.

— Но ведь ее нашли в темном сарае, и тогда она боялась не темноты, а только теней, — наконец понял архидьякон, что не так в рассказе смотрителя; но в ответ на слова Люциуса тот только пожал плечами:

— Наверное, болезнь прогрессирует.

Зато девочка, сидевшая к ним спиной, вздрогнула, и это обстоятельство не укрылось от наблюдательности архидьякона. К тому же в это самое время туча заслонила собою солнце, и в комнате Ребекки стало темнеть, а Люциусу довелось воочию наблюдать описанные смотрителем проявления ее сумасшествия. Девочка действительно казалась безумной и творила безумные вещи, но проницательный архидьякон уловил в них некое подражание уже виденным в коридоре больным, а стремительно обогнув комнату и взглянув на Ребекку спереди, заметил в ее глазах мелькнувшую и мигом погасшую (или скорее — погашенную) искру осмысленности.

Из груди Люциуса вырвался вздох облегчения, но он подавил, подпиравшее к горлу радостным криком, ликование и спокойным, твердым голосом попросил смотрителя выйти, ненадолго оставив его с Ребеккой наедине.

— Ты помнишь меня? — спросил архидьякон у Ребекки, когда они остались одни.

Девочка, понимая, что ее притворство раскрыли, смущенно опустила глаза.

— Да, ваше преподобие, — виновато прошептала она.

***

Следующие пару минут архидьякон успокаивал обрадовано стучавшее в груди сердце, а Ребекка, не поднимая головы, молча, водила из стороны в сторону пальчиком по одеялу.

— Почему ты притворяешься безумной, дитя? — поинтересовался, наконец, Люциус.

Ребекка не ответила.

— Зачем тебе… — продолжал расспрашивать девочку священник, но не нашелся, что сказать и просто обвел комнату выразительным жестом, — …это?

— Дома не намного лучше, — по-детски ворчливо хмыкнула Ребекка.

— Но там ты свободна, ты можешь… гулять…

— Здесь я тоже гуляю. Днем меня иногда пускают во двор, а в коридорах всегда ярко освещают путь факелами из-за моей «боязни» темноты, — девочка усмехнулась и исподлобья сверкнула на Люциуса глазками, — это так забавно.

— А как же семья? — не отставал от нее архидьякон.

Личико Ребекки омрачилось набежавшей тучкой сожаления, но девочка, тут же, согнала ее.

— Они любят меня, — прошептала она. — И я их люблю… потому и ушла.

— Не понимаю, — проговорил Люциус. — У тебя есть дом, любящая и любимая семья,… почему ты предпочла всему этому полный сумасшедших Дом скорби — храму спокойного семейного счастья, выбрала обитель безумия?

— Чтобы всем нам было легче, — сказала Ребекка. — И потом здесь хорошо кормят, — успокоительно добавила она, видя, что весь облик архидьякона дышит состраданием и сочувствием к ней.

Но у Люциуса от этих слов, наоборот, навернулись на глаза слезы. Вспоминая наполненный необычайными событиями вечер, когда впервые увидел Ребекку, — какой живой и веселой она была тогда, — он не хотел поверить виденному теперь: грустной рассудительности десятилетней девочки из приюта умалишенных..