Flamma

— Тогда вспомните случай произошедший с Филиппом Вимером и Маркосом Обклэром, — предложил тот. — Был ли выбор у них?

— Да, у каждого, — с той же твердостью отозвался архидьякон.

— Но решение за них обоих, тем не менее, приняли вы, — резюмировал, жестоко усмехаясь, Мортимер; и, видя легкую растерянность резко остановившегося Люциуса, безжалостно добавил: — Ибо то было не их, а ваше испытание.

Священник и правда несколько опешил: подобная мысль не раз приходила ему в голову, но он всегда старался ее отогнать. Впрочем, и сейчас, догадавшись об истинной цели старавшегося его смутить сектанта, Люциус решил поступить также.

— Вам все равно не получить эту семью, — процедил он сквозь зубы и продолжил свой путь к Собору.

— А вам, так или иначе, не удастся спасти мальчика, — перекрикивая шум дождя, бросил вослед ему сектант, — также как раньше не удалось спасти и брата.

Священник вновь остановился, однако, посмотрев на умирающего мальчика в своих руках, умерил всклокотавшую внутри ярость и на сей раз даже не ответил Мортимеру. Он двинулся дальше. И пусть во время прошлогодней эпидемии архидьякон действительно не сумел спасти пораженного чумой брата, тогда он был лишь священником Люциусом и не отважился на шаг, который теперь мог оказаться вполне по силам мятежному Люсьен.

***

Архидьякон вернулся в Собор святого Павла в одиннадцатом часу вечера и с маленьким Теодором на руках, никем не замеченный, поднялся в свои покои. Он тщательно затворил за собой дверь кельи и, сдвинув шкаф, перешел в тайную комнату. Удерживая левой рукой больного, правой, священник сбросил все находившиеся на столе бумаги, чернильницу, подсвечник и другие предметы, затем аккуратно уложив на его опустошенную столешницу Теодора, а в последующие несколько минут уже принялся сосредоточенно перелистывать страницы, взятого с верхней полки книжного шкафа, внушительного тома в переплете из темной ткани. Он несколько раз прерывал чтение и вынимал из стоявшего у стены сундука флаконы со всевозможного вида мазями, жидкостями, порошками, снова и снова сверяясь с не имевшим названия мрачным фолиантом.

Но вот, наконец, священник опустил тяжелую крышку обитого железом ларца и, еще раз заглянув в книгу, приступил к последним приготовлениям для описанного в ней ритуала. Он поставил у изголовья больного подсвечник с зажженной в нем сальной свечой, расставил вокруг необходимые снадобья и положил блеснувший в неровном свете кинжал. Проделав все это, Люциус на какое-то время замер, словно бы собираясь с духом, а потом надел извлеченную все из того же сундука бронзовую маску с клювом и, распоров рубашку Теодора, обнажил его изрытую язвами грудь. Дрожащей рукой отер он тело лежавшего в полузабытьи мальчика прозрачной мазью из одного флакона, а мутновато-белой жидкостью из другого смочил его подергивающиеся губы.

Архидьякон в точности повторял все книжные инструкции, однако действовал трепетно и неуверенно, а когда пришло время взяться за кинжал, его рукоять и вовсе выскользнула из сделавшихся ватными от волнения пальцев священника. Люциус наклонился за важным для ритуала инструментом, а выпрямляясь, увидел как в лезвии кинжала, вместе с отблеском пламени свечи, отразились прекрасные рыжие локоны: за спиной священника из ниоткуда появилась Маргарита. Нежно шелестя платьем, она плавными шагами обошла стол и, склонившись над Теодором с противоположной архидьякону стороны, как всегда приятным голоском, запела:

Мы просим помощи у Бога и людей,
Но кто нам чаще помогает?
У Бога есть святой елей,
Но раны он не исцеляет,
А для души нет средства у людей,
Но снадобьями плоть они спасают.
Святой целитель, не робей
Молитвы с зельями объединяют,
Больной не плачь и будь смелей
Жизнь обреченным возвращают.
И станет на душе светлей,
Ведь Смерть порою понимает,
Что рано жертву дали ей,
И потихоньку отступает.