Flamma

Ваше преподобие господин Флам! Не думаю, что вы знаете меня, да и мне самому вы известны больше лишь понаслышке, но, тем не менее, однажды мы с вами встретились.

Это было 24 марта, в театре. Я очень хорошо помню тот вечер и то обсуждение моих чувств тремя совсем не знающими меня людьми, среди коих были и вы. А помню я этот вечер потому, что не прошло после него и трех дней, как слова одного из вас, — кого я счёл худшим из вас! — сбылись: я стал несчастен. Мне открылось, что Жанна, — та самая девушка, которую, не оставив мне выбора, избрало мое сердце, которую вы видели в театре и которую я никогда не смогу назвать «моей Жанной», — отдала все свои чувства другому — она отдала их вам.

Надо же! Священник, — служитель Божий, — явился причиной моего отчаяния, пусть невольно, но… как мне больно и как… завидно. Впрочем, я не имею ни права, ни желания винить или упрекать вас в чем-то, и у меня нет ни капли супротив вас злобы. Не нужно мне и сочувствия, просто… я хочу чтобы вы знали: сегодня я отплываю на войну с твердым намерением не вернуться обратно, а Жанну… бесподобную Жанну поручаю вашей любви. С надеждой на то, что вы разделите с ней счастье, на которое когда-то мог рассчитывать и я

Кристофер.

Глава XXXIV. Поэзия несчастной любви

На следующее утро, — ни свет, ни заря, — чтобы наверняка застать Жанну дома, Люциус отправился на Пудинг-лейн — в дом пекаря Томаса Фаринера.

Тихие улицы еще только начинающего просыпаться Лондона и мягкая прохлада свежего летнего утра, сопровождавшие священника своим спокойствием, резко контрастировали с висевшим на душе тяжким грузом другим его спутником — письмом Кристофера Жанне. Люциус был почти уверен, что именно она открыла молодому человеку правду, которой тот не смог выдержать, а посему, вместо того чтобы просто передать письмо, он решил лично поговорить с девушкой и обратился к отворившему дверь слуге Фаринера с твердо изъявленным пожеланием:

— Я хочу видеть мисс Жанну Обклэр. Она, если не ошибаюсь, здесь служанка.

Молчаливый слуга низко поклонился высокому гостю и жестом пригласил архидьякона сначала войти в дом, а потом, закрыв за ним входную дверь, проследовать в помещение для служанок. В небольшом особнячке королевского пекаря в столь ранний час не спала только прислуга и, дабы не разбудить хозяев, провожатый архидьякона старался действовать, на сколь это возможно, осторожнее и соблюдать тишину, что накладывало на каждый его шаг и каждое его движение отпечаток некоторой медлительности, сильно раздражавшей Люциуса, стремившегося скорее покончить с предстоящей ему беседой. Но наконец, слуга по-прежнему мягко, почти бесшумно, отворил перед архидьяконом очередную дверь и, отступив в сторону, пропустил его в светлую горницу тихо, но весело хохочущих служанок Фаринера.

Кроме Жанны в комнате находились еще две женщины в белых чепцах горничных, но повинуясь суровому взгляду вошедшего священника, они весьма резво соскочили со своих табуретов и, прихватив с собою неразговорчивого слугу, исчезли за дверью. Жанна и Люциус остались одни.

— В прошлый раз, мисс Обклэр, — начал архидьякон, сделав по комнате несколько шагов, — мы, помниться, расстались с вами не самым лучшим образом.

— Да уж… — усмехнулась Жанна, под пристальным взором священника отводя глаза в сторону.

— И я хотел бы узнать, — продолжал Люциус, — к чему привела вас наша… разлука.

Реснички девушки удивленно взметнулись ввысь.

— Пришли полюбоваться на разбитое вами сердце? — с недоброй искоркой спросила она.

— Нет, — спокойно поправил архидьякон, — сообщить о сердце разбитом вами.

С этими словами он протянул Жанне письмо Кристофера, но пока что предназначенное не ей, а другое — адресованное ему самому.