Flamma

Люциус стиснул зубы от распиравшей его ярости и долго ничего не мог сказать. В комнате повисло почти скорбное молчание. И вдруг, разрывая воцарившуюся тишину, раздался, прозвучавший неожиданно громко, стук в дверь. Все присутствующие разом напряглись от некоего суеверного чувства: будто помянув имя черта, накликали на себя его визит. И все же дверь нужно было открыть. Люциус устремился к ней первым, надеясь излить на Мортимера еще неостывший гневный порыв, но на пороге, к огромному его удивлению и ко всеобщему облегчению, оказался констебль Дэве.

Адама в квартире Эклипсов встретили столь же радушно, как и архидьякона, но вот, увидав друг друга, два этих человека несколько растерялись. Впрочем, ненадолго: констебль первым протянул священнику руку, и тот поразился, как искренне и дружески крепко было его пожатие. К тому же новый гость отвлек Генри и Анну от их беспокойных мыслей, и Люциус, будто в благодарность за это, позабыл, что в последний раз они с Дэве расстались в довольно таки прохладной манере.

Как бы то ни было, прерванную беседу продолжили уже вчетвером. Они разговаривали очень долго, и с каждой минутой семья Эклипс становилась архидьякону всё любимее и дороже. Как он и ожидал, в груди его и мыслях постепенно рождался неодолимый страх потерять этот маленький мирок уюта или даже просто омрачить его сияние. За какие-то пару часов Люциус понял, что готов пожертвовать всем, — репутацией, свободой, жизнью, — ради того чтобы эти люди не знали опасений, тревог и тем более реальных несчастий. Он добился того чего хотел — он превратил свой замысел в непоколебимое решение и теперь был готов к его исполнению.

Архидьякон медленно, словно не желая расставаться со столь дружественной обстановкой и обществом, поднялся с кресла и, выражая хозяевам квартиры свое сожаление по поводу необходимости их покинуть, стал прощаться. И странно, но на лицах Генри и Анны при словах расставания отразилось ноющее тоскливое чувство, будто они разлучались с Люциусом… навсегда.

***

Следом за священником распрощался с Эклипсами и Дэве. Он догнал архидьякона еще на лестнице, так что из дома они вышли уже вместе. Люциус возвращался в Собор святого Павла, а констебль, словно чувствуя в нем какую-то напряженность, молча шел рядом.

— Знаете, — вдруг проговорил он, — а ведь те деньги, что вы мне заплатили, я отдал Эклипсам.

Люциус на минутку отвлекся от своих мыслей, и на его лице скользнула тень довольства.

— Хорошо, — просто сказал он.

— Вы предполагали такую возможность? — удивился Дэве, реакции архидьякона.

— Да, — отозвался тот. — И все же, признаюсь, удивлен.

Констебль невесело усмехнулся.

— Это из-за жалких таверн и каждодневных попоек? — догадался он о причине сомнении Люциуса. — Вы просто не знаете, почему я так опустился.

Архидьякон взглянул на собеседника с любопытством.

— Я думал из-за неудачи в моем обвинении 14 февраля, — предположил Люциус. — Вы разочаровались в справедливости.

— О нет, — засмеялся Дэве. — Справедливость рано или поздно берет свое, я уверен. А мое падение… — констебль снова погрустнел, — мое падение началось много раньше встречи с вами. Ваше дело, — как бы это сказать?.. — было всего лишь попыткой развеяться.

Дэве умолк, словно погрузившись в тяжелые для души и разума воспоминания, а священник смотрел на него все с большим интересом.

— Так… с чего же все началось? — негромко и осторожно спросил он.

В это время оба спутника проходили мимо площади Тайберн, и констебль вздрогнул, когда вырванный из собственной памяти, заметил, где именно его застал этот вопрос.

— Я… — очень тихо и нерешительно начал Дэве, — отправил на эшафот, на этот самый, — он указал на темнеющий посреди площади помост, — мужа своей родной сестры.

***

Это случилось осенью 1664 года. Моя сестренка вышла замуж за достойного молодого человека (кстати, цветочника) и обещала быть счастливейшей женщиной на свете. Но пробыла таковой всего лишь несколько месяцев… из-за меня.

Дело в том, что в середине ноября в Лондоне произошло убийство: погиб один из самых богатых купцов города. Его обнаружили в кабинете собственного дома. Следов ограбления не было, свидетелей, разумеется, тоже, толковых показаний от прислуги и знакомых добиться не удалось и поиски убийцы, мягко говоря, затянулись. Но однажды (как оказалось, к несчастью) я заметил, сколь странно реагирует на мои рассказы о расследовании сестрин муж. У меня возникли подозрения, я стал чаще говорить при нем об этом преступлении и наконец, он не выдержал, и, улучив момент, когда мы остались с ним наедине, поведал мне… всё.

Оказалось, что он познакомился с тем купцом совершенно случайно: просто доставлял цветы на какой-то его праздник и тому вдруг вздумалось пригласить цветочника к столу, а там, скучая поглядывая на окружающих, признался:

— Как же мне надоело, что все лебезят передо мной и угождают мне. Порой даже хочется поменяться с ними местами.

— Вы хотите познать страдание и унижение!? Всерьез ли вы говорите это? — удивился муж моей сестры, но скоро понял, что сея причуда накрепко засела в голове разбалованного самодура.