Флейшман в беде

Можно сказать, что Дэвиду Куперу повезло. Он успел попрощаться с женой. У него была возможность постепенно свыкнуться с ее смертью. Но сам Дэвид Купер так не скажет. Он скажет, что произошла чудовищная несправедливость. Но что знают Дэвиды Куперы мира сего о справедливости? Можно подумать, они на самом деле хотят существовать в справедливой системе. Но это неважно. Мир вообще несправедлив. Сын Тоби мочится в постель, а у дочери не оказалось матери, которая, может быть, не дала бы ей влипнуть в скандал с публичным унижением. А всё потому, что эта самая мать устроила себе секс-марафон с Сэмом Ротбергом. С говнюком Сэмом Ротбергом, который по воскресеньям носит нейлоновые штаны «адидас» с тремя полосками. Который бесконечно ставит деньги на бесконечные комбинации команд, участвующих в баскетбольном чемпионате «Мартовское безумие». Это справедливо? И то, что Тоби улыбался и позволил отыметь себя во все дырки во время медиации с Рэйчел, притворяясь перед детьми, что они расходятся мирно и полюбовно, а потом, когда развод был почти завершен, она выкинула такое, что хуже этого даже быть не может, – такое, что все ее предыдущие ужасные выходки в подметки не годятся. Это справедливо? Если это справедливо, если взвесить грехи Тоби и сравнить с полученными карами, окажется, что его как-то уж очень сурово наказывают. В чем он нагрешил? В том, что старался быть преданным мужем? Очень старался? Любил жену? Приходил домой вовремя? Ожидал, что жена будет ему спутницей и помощницей – как он был ей спутником и помощником? Ну, может быть, пару раз швырял стаканы и говорил что-нибудь не то?

Боже, до чего он устал ломать голову над тем, что пошло не так, какой маневр совершила Рэйчел, чтобы от него освободиться. Она его бросила. Она была к нему жестока. Она отказала ему в любви и уважении, подорвала его самооценку. Из-за нее он съежился и превратился в человека, который сходит с ума сначала от подозрительности, а потом от печали, стоит другой женщине его ласково коснуться. Рэйчел была жестока к их детям – к их детям! Она их бросила! Она знала, что такое расти без родителей, и все-таки бросила собственных детей!

И тут он понял: да, он злится. Боже, как он зол. Рэйчел постоянно швыряла ему в лицо обвинение в гневе, а он тут же кидался это отрицать. Но теперь не мог понять почему. Почему хорошо – притворяться, что ты не злишься? Почему злиться – плохо? Почему эта самая обычная человеческая эмоция не разрешена? Да, он так зол, что у него ноги подгибаются. Он зол и больше не понимает, почему обязан прятать свою злость. Он зол, и ему хочется это прокричать в лицо Дэвиду Куперу, а потом Джоани, и Клею, и Логану, потом Бартаку, потом мне и Сету, а потом, подзарядившись энергией от этого выплеска, найти Рэйчел и обрушить весь свой гнев на нее, пока она не исчезнет с лица земли – так что удовлетворение от своей правоты будет испытывать лишь несколько секунд. Его гнев будет последним, что она увидит перед тем, как испарится. Этот гнев звучал у него в ушах, как колокол – нет, как сирена. Тоби его слышал. Отчетливо слышал. У его гнева был звук. Звук сирены.

Но нет – вой сирены доносился из палаты Карен Купер. Туда вбежала медсестра. Тоби и Дэвид последовали за ней. Произошла легочная эмболия, и сердце уже останавливалось. В палату притащили реанимационную тележку; Логан и Клей старались как могли. Через несколько минут Тоби кивнул Клею, указывая, что можно занести в карту время смерти.

Клинические ординаторы потихонечку двинулись к выходу из палаты, но Тоби жестом остановил их. Очень важно – оставаться и на самую трудную часть работы. Тоби раньше не понимал, как сможет стать хорошим врачом, если не понимает смерти, если она его до сих пор потрясает. Но где-то за последние пять лет, все чаще размышляя о живом и мертвом, он начал думать, что, может быть, именно такая реакция на смерть должна быть у хорошего врача. Так предначертано, что собственный конец для нас непостижим. Смерть для нас непостижима. Такая у нее работа.

Пришел психолог, дежурный по этажу, и Тоби последовал за оставшимися Куперами в комнату скорби и сообщил Дэвиду, как глубоко соболезнует их потере.

Мое последнее манхэттенское жилье до переезда в Нью-Джерси располагалось в Аппер-Ист-Сайде. Когда мы с Адамом поженились, он владел большой квартирой на Семьдесят девятой улице, а я снимала крохотную, сырую, плесневелую, идеальную однокомнатную квартиру в Гринвич-Виллидж. Субботним утром Адам ходил играть в футбол, а я отправлялась в бубличную на Семьдесят седьмой улице, где подавали хороший кофе, заказывала бублик с маком, намазанный маслом, и сидела одна, сама по себе. В то воскресное утро, выйдя из квартиры Тоби, я взяла кофе в этой бубличной и села за столик снаружи. Я сидела в одежде с прошлой ночи, ела бублик и курила. Я размышляла о том, что в этот момент счастлива, как никогда в жизни. Я думала так, несмотря на сосание под ложечкой и зуд где-то в глубине черепа, вопрошающие, какого черта я делаю на Манхэттене воскресным утром во вчерашней одежде.

И тут я увидела ее.