Флердоранж - аромат траура

Отец Феоктист начал каждение — позолоченная кадильница мелодично звякала в его руке при каждом взмахе. Запахло ладаном. Катя отметила, что здесь, в храме, отец Феоктист выглядит, совсем по-иному, чем тогда, в доме Чибисовых. Там он был просто странный человек в рясе, а здесь… Катя наблюдала за ним — как он по-отечески благосклонно наклоняет голову, куря ладан, благословляет широким уверенным жестом прихожан. Как отчетливо, внушительно произносит сочным густым баритоном слова молитвы, делая старославянский язык доходчивым и понятным каждому.

Она прикинула — сколько же лет может быть отцу Феоктисту? Получалось, где-то около сорока. Он был ненамного старше Павловского. Широкоплечая спортивная фигура его дышала силой и энергией. Парчовые ризы придавали ей еще больше внушительности. Катя вспомнила словечко «византийство», которое так любил в последнее время употреблять в отношении некоторых явлений нынешней российской жизни друг детства Серега Мещерский. Словечко было многозначительным и туманным, но… Если понятие «византийство» существовало, то ярким его воплощением был именно отец Феоктист. Он был словно бы неотъемлемой частью этой заново отстроенной, заново побеленной, заново расписанной старой сельской церкви с ее кустарным позолоченным барокко, зелеными куполами-маковками и стайкой перешептывающихся старух-прихожанок в ситцевых темных платочках.

Катя вспомнила другую церковь, лежавшую в руинах у Татарского хутора. Там среди обвалившихся стен, крапивы и чертополоха вообразить себе статного, бравого, речистого византийца — отца Феоктиста было нельзя.

— Благочинный-то наш сегодня служит как солидно, прямо по-архиерейски, — услышала она сзади чей-то одобрительный шепот. Оглянулась: Вера Тихоновна Брусникина разговаривала с какой-то своей пожилой приятельницей. — Так ли на Казанскую служить будет?

— Так, так… Ты, подруга, в церкви давненько не была, а он всегда так служит, не ленится. И проповедь обязательно прочтет, — откликнулась товарка. — Я иной раз прям плачу, когда он обличать-то начинает. Стою и реву. А потом так светло на Душе делается. Вот, думаю, живешь-живешь, грехами небо коптишь… В Лавру, что ли, как-нибудь съездить к Сергию Преподобному, очиститься? А ты, Тихоновна, слышь… что я спросить-то хотела у тебя… это, ты в лес-то еще не ходила за черникой?

— Нет, когда мне, Петровна? У меня ж дачница живет.

— А я была. Много черники в этом году, прям хоть на рынок в Серебряные Пруды вези. Ну, примета самая верная — если на Казанскую-матушку черника поспела, значит, и рожь подошла, косить в самый раз.

Старушечий шепоток за Катиной спиной внезапно оборвался. Более того, осекся даже сам отец Феоктист — в церкви громко и резко прозвучал телефонный звонок. Мелодией сигнала была разухабистая «Мурка». Катя увидела, как Чибисов полез в карман пиджака, достал телефон и тут же, не глядя, отключил его.

Отец Феоктист повернулся лицом к пастве. Он посмотрел на Чибисова, одновременно укоряя и прощая его за неуместную суетность, а затем бархатно зарокотал о «тяжелой утрате; о трагедии отцов, вынужденных переживать самое страшное — смерть детей, о скорби сердечной, о тщете и кратковечности земной жизни и вере, дающей опору и надежду».

Катя внимательно слушала — скажет ли он что-то о самом убийстве или, быть может, об убийствах?

Но Отец Феоктист просто и очень по-хорошему заговорил об Артеме Хвощеве. О том, что многие из присутствующих в церкви знали его с самого детства, что он был очень молод, но всегда выполнял свой сыновний долг с любовью и преданностью и стал бы хорошим мужем, сочетавшись браком с той, которую любил и желал, да вот судьба решила по-иному…