Флердоранж - аромат траура

Перестань выдумывать, принимай то, что есть, — мысленно приказала себе Катя, наступая безжалостно на горло своей только-только зарождавшейся фантазии. А что — есть? Два этих сытых, наглых самца. Два самовлюбленных павлина. История про месть мертвеца и… зеленые огни?

— Полина еще сама не своя от пережитого, — сказал Павловский, — Нельзя буквально воспринимать все, что она говорит сейчас. Вы меня спрашивали — что я думаю? Мое мнение: Полина к смерти Артема, чтобы она там ни твердила, не Могла и не может иметь отношения. А потом… вам ведь, наверное, это лучше меня известно — это уже не первый случай в наших местах, когда…

И тут Катя совершила еще одну непростительную ошибку — она слишком поспешно перебила собеседника. Ей казалось — она угадала, о чем он ей сейчас скажет.

— Да, да, мне рассказывали эту вашу легенду про убийство на свадьбе и месть с того света. Но сами знаете, как отнесется следствие к этой очень популярной в здешних местах сказке.

Павловский удивленно поднял брови и хотел было что-то возразить, но тут с улицы под окнами дома послышался какой-то шум. Туманов быстро направился к двери.

— Галина Юрьевна буянит, — сказал он на ходу.

— Водки ей не давай, — бросил Павловский.

— Попробуй не дай, она всю ночь спать не даст.

— Это что же… Островская? — Катя встала, заглядывая в темное окно. — Она что же… пьет?

Следом за Тумановым они вышли в сад. Фонари подсветки уже погасли, в саду было темно. Слышно было, как Туманов возится с запором калитки, отвечая на чье-то хныканье и бормотание: Сейчас, сейчас открою.

— Давно она пьет? — шепотом спросила Катя Павловского.

— Давно, как сниматься перестала.

— Тихо, тихо. — Туманов впустил Островскую на участок. В темноте Катя не различала ее лица — может; и к лучшему.

— Позакрывались… Заборов понаставили… — Голос Островской звучал глухо. — А тут хоть сдохни на ул-лице…

— Галина Юрьевна, Галя, что опять случилось? — Туманов говорил тихо, мягко.

— К-каблук сломала… вот, — Островская Вдруг длинно, смачно выругалась. — Д-дома как в могиле… Темно, душно… Вы один, Костя?

— Я не один, Шура дома. Гости у нас. Осторожнее, не упадите…

Катя хотела подойти к ним, но Павловский неожиданно поймал ее за руку.

— Не надо, не ходите, — шепнул.

— Почему?

— Кино с ней видели?

— Да, конечно.

— Противно будет. Она на человека не похожа, когда пьяная.

— Но она сегодня утром была у нас, и все было с ней в порядке.

— Сейчас ночь, а не утро. Ночью здесь все по-иному. — Павловский низко наклонился к Кате, совсем понизив голос: — Днем девушки вам удостоверения под нос тычут, в куклы-сыщики играют, а ночью… Ночью под луной купаются нагие… Мне не надо говорить, какой я вас видел вчера, да? Вам это неприятно?

Катя попыталась отстраниться, но Павловский положил руку на перила, преграждая ей путь.

— Костя, милый, дорогой, я не могу — все горит внутри, огнем горит, — донесся жалобный умоляющий голос Островской.

— Но у меня нет. Я и в город сегодня не ездил, в магазины, — некогда мне было.

— Врешь! Ты врешь, ты просто не хочешь… Это же мое лекарство, мне необходимо лекарство… Ты же не хочешь, чтоб я… Значит, нет ничего?!

— Даю честное слово.

— Ладно, — бормотала Островская. — Ну тогда я иду в Рогатово.

— Куда вы пойдете — одна, ночью?

— Там палатка всю ночь торгует… Я пойду туда, пустите меня!

— Подождите, куда… куда ты пойдешь, сдурела, что ли, совсем? — рявкнул Туманов, теряя терпение. — Погоди, сядь вот тут на скамейку. Я сейчас принесу все, что есть, — полбутылки, кажется, оставалось…

— А! — Островская, качаясь, грозила пальцем. — Лгун… Я знаю, что ты ужасный лгун… Но меня не обманешь.

Туманов чуть ли не бегом ринулся в дом. Островская, качаясь, как маятник, медленно шла за ним. Густая тень деревьев падала на ее тощую высокую фигуру. Катя видела только светлые пятна; на Островской было старое белое платье и белая замызганная шаль. В тусклом свете молодого месяца эта причудливая фигура на фоне темных лип выглядела неестественно и дико. Вдруг Островская остановилась, вскинула руку. Катя поняла, что она увидела их с Павловским.

— М-милая говорит: лишь твоею хочу быть женою. Даже Юпитер… стал бы напрасно меня. Так говорит, но что женщина в страсти любовнику шепчет — в воздухе и на воде быстротекущей пиши. А, каково? — Островская хрипло хохотнула. — Сказано как? Поэт Катулл сказал две тысячи лет назад. Кто может сейчас найти такие же слова — никто! Поэзия, страсть, искусство — мертвы… И мы — те, кто служил им, бескорыстно служил, — тоже мертвы… Что таращишься на меня? — Она ткнула пальцем в сторону Павловского. — Не осуждай меня, Саша, не надо… Я такая же, как ты, брошенная, сто раз использованная и выкинутая в выгребную яму… Скоро вообще превращусь в Пасифаю для твоих канадских быков, потом в Ниобею… А потом, быть может, и меня найдут на этом вашем проклятом поле с перерезанным горлом, вырванным сердцем…

— Галина Юрьевна, вот, — Туманов бегом вернулся с бутылкой водки. — Не кричите так. Вы всех разбудите… Идите домой, уже поздно. Я вас доведу.