Флеш Рояль. Соната для Бетховена

У него было абсолютно растерянное лицо, она взяла его за руку и приложила ладонью к животу как раз к месту ожидаемого удара. Наследник главаря столичной мафии, похоже, сегодня решил пробивать себе путь на волю плечом. Зато лицо Максима приобрело изумленное выражение, а затем он улыбнулся, тепло и совсем по-мальчишески.

Вообще, у него был такой вид, что он вот-вот упадет на колени, но не упал, стоял, затаив дыхание и приложив обе ладони к ее животу, где измывался над матерью ее бессовестный ребенок, достойный сын своего отца. А Дина жадно вдыхала такой родной запах Максима который впечатался навеки вечные у нее в подкорке.

Наконец, малыш угомонился, и Макс отнял руки, но никуда идти не спешил.

— Дина, тебе что, холодно? Почему ты кутаешься в плед? — он спрашивал, а она не могла уговорить себя посмотреть на него. — Почему ты босиком? Где твои тапочки или носки? — принес носки, присел на корточки и сам надел ей на ноги. — Убери плед, давай я добавлю тепла в доме.

— Мне не холодно, — прошептала Динка, натягивая плед повыше, — я просто, просто… Я не хочу, чтобы ты видел меня такой.

— Какой? — Макс выпрямился, ожидая подвоха. И она заставила себя ответить:

— Толстой и некрасивой.

Макс даже в лице изменился. Если бы он был экраном, Динка сказала бы, что по нему пошли полосы. Он заговорил, и теперь в его словах явно слышался упрек.

— Для каждого мужчины самая красивая женщина — это та, что носит его ребенка. Тем более любимая женщина, — добавил, — очень жаль, что ты никак этого не поймешь, Дина, — и направился к двери. И тогда она не выдержала. Он правда сказал «любимая»?

— Макс, — позвала тихонько, он замер, не шевелясь, а потом собралась с духом. — Макс, не уходи, пожалуйста…

Глава 20

Максим понимал, что впервые в жизни проигрывает по всем фронтам. Он, конечно, не рассчитывал на скорое прощение, но все же ему хотелось верить, что где-то в глубине души у Дины теплится к нему хоть какое-то подобие чувств, он не говорит о любви, пусть это будет простая благосклонность, тепло, а он сам ее любить за двоих будет. За троих.

Но его девочка с первого же дня их необычной совместной жизни восприняла его в штыки, и каждый раз, стоило ему возникнуть на пороге, она выпускала колючки, как ежик, и он совершенно не мог к ней подступиться. Она смотрела изподлобья, односложно отвечала на вопросы, а все попытки позаботиться о ней воспринимала как происки врага.

Единственное, она позволила ему пойти с ней к доктору на плановый осмотр, и когда Максим услышал, как сильно стучит сердце его сына, у него самого чуть сердце не остановилось. Он в прямом смысле слова забыл, как дышать, хорошо, доктор вовремя спохватился.

Максим вышел из кабинета, как чумной, и ему показалось, что Дина смотрит на него… с благодарностью, что ли, и с ожиданием. Он готов был на руках ее к машине нести, а потом как оборвалось. Снова между ними выросла стена отчуждения и непонимания. Максу казалось эта стена сделана изо льда. Или пуленепробиваемого стекла. Они друг друга видят, а как начинают говорить, звуки сквозь эту стену не слышны, никакие.

Пару раз он уже готов был сдаться, опустить руки и отпустить Дину, дать денег и пускай едет, куда хочет, но разум быстро брал верх — чтобы отправлять в никуда беременную любимую женщину, надо быть полным ничтожеством. Тем более он понимал, что и часа не пройдет, как помчится за ней следом. Он зависел от нее, как наркоман со стажем, и такая зависимость вовсе его не тяготила, напротив. Он бы с радостью сдался в плен, вот только эта мелкая суровая воительница в плен его брать категорически не желала.

Самое абсурдное было в том, что Дина сама его не отпускала, может и непроизвольно, но он все время замечал, как она следит за ним — когда он возвращается или уезжает, когда он подтягивается на турнике или отжимается с ребятами во дворе на спортплощадке, или когда они устраивают там импровизированные бои.

Макс знал, если быстро обернуться, всегда можно увидеть в окне пару любопытных глаз или колышущуюся занавеску. А иногда она демонстративно усаживалась на подоконник и наблюдала за ним. И он видел в ее глазах блеск, он хорошо его помнил и надеялся, что такой же блеск не выдавал его самого с головой.

Вот с этим он точно ничего не мог поделать, но он не мог долго находиться рядом с Диной, чтобы мысли его не утекали в сторону и не приобретали вполне определенную направленность. И с каждым днем это становилось все большей проблемой.

Стоило ему войти в дом и увидеть Дину, вместо обычного диалога с его стороны выдавалось какое-то бестолковое невнятное бормотание, потому что он смотрел на ее губы, плечи, грудь, — просто самое настоящее вселенское бедствие, а не грудь, — и мысли выметало из головы одним махом. И все. Дальше он на это вселенское бедствие разве что слюни не пускал, а она кажется понимала и обижалась.