Флэшмен на острие удара

Это все пьяная болтовня. И так всегда: стоит мне вернуться мыслями в Балаклаву, как не остается ничего иного, как напиться. И причиной тому не чувство вины или стыда – даже будь я в силах, ничего не сумел бы сделать для них. Дело в том, что мне так и не удалось, даже теперь, по настоящему понять, что же произошло в Балаклаве. О, я способен понять – даже не разделяя лично – многие виды храбрости, проистекающие от ярости, страха, жадности, даже любви. Некая толика ее есть и во мне – кто не выкажет отвагу, когда его детям или женщине грозит опасность? Что до меня, то когда нагрянут мадианитяне[67] разорять мое гнездышко и полонить мою благоверную, я поступлю следующим образом. Скажу ей: «Ты их покуда развлеки, старушка, как можешь, а я сбегаю подыщу подходящую скалу, где можно залечь с винтовкой». Но можно ли считать эти эмоции, проистекающие от ужаса, гнева или вожделения, настоящей доблестью? Я лично сомневаюсь. Но то, что случилось там, в Северной долине, под русскими пушками, ни за понюшку табаку – это была доблесть, вот вам честное слово прирожденного труса. Так или иначе, это за пределами моего понимания, слава богу, так что не стоит более об этом, как и о Балаклаве вообще, ведь в плане моих приключений в России она послужила только не слишком приятной прелюдией. Ну, все, все – не будем отбивать хлеб у лорда Теннисона.

* * *

Путь из Ялты до Керчи, проходивший по поросшим лесом горам, был непримечательным: стоит увидеть лишь кусочек Крыма – и считай, что видел весь, но здешний край совсем не похож на настоящую Россию. Из Керчи, где меня передали под надзор угрюмого и необщительного штатского, говорившего со мной на французском (и пары драгун, чтобы ясно было кто есть кто), мы на корабле переправились через Азовское море в Таганрог – маленький грязный порт, – и присоединились к обозу императорского курьера, с которым нам было по пути. «Ага, – думаю, – путешествовать будем с комфортом». И надо же было так ошибаться!

Ехали мы на двух телегах – это такие ящики на колесах, с доской в качестве сиденья для возницы и ворохом соломы в качестве подстилки для пассажиров. Курьер явно не спешил, так как плелись мы едва-едва, хотя при нужде телеги могут развивать изрядную скорость: тогда бойко звенит подвешенный впереди колокольчик, и все проворно убираются с дороги. Когда позже я познакомился с жутким состоянием русских дорог, с их ямами и ухабами, меня привело в недоумение, почему во время нашей поездки на телегах путь всегда был ровным и гладким. Секрет вот в чем: на телегах путешествуют только курьеры и важные правительственные чиновники, и прежде чем они достигнут очередного отрезка дороги, крестьян всей округи сгоняют на него для подсыпки и заравнивания.

Так что по мере продвижения (курьер, согласно должности, в первой телеге, а старина Флэши со своим эскортом во второй) мы постоянно видели стоявших по обочинам крестьян как мужского, так и женского пола в подвязанных кушаком рубахах и драных обмотках. Молчаливые, неподвижные, они пристально глядели на нас. Это тупое назойливое внимание действовало мне на нервы, особенно на почтовых станциях, где у них была привычка сбиваться в группы и, не произнося ни слова, глазеть на нас. Они очень отличались от виденных мной крымских татар, бывших живыми, высокими, хорошо сложенными людьми, хотя женщины у них и уродки. По сравнению с татарами степные русские – народ мелкий, напоминающий обезьян.

Естественно, мне тогда было невдомек, что все эти люди – рабы. Да, самые настоящие белые рабы-европейцы – в это не так-то просто поверить, пока не увидишь собственными глазами. Так было не всегда: насколько я понял, введением крепостничества русские крестьяне обязаны Борису Годунову, который известен большинству из нас как тот здоровенный детина, часа полтора раздирающий глотку в опере, прежде чем умереть. Крепостничество означает, что крестьяне являются собственностью того или иного аристократа или помещика, имеющего право продавать и покупать их, сдавать в наем, сечь, сажать в тюрьму, отбирать их добро, скот и женщин когда заблагорассудится – в общем, делать все, не исключая нанесения увечий и лишения жизни. Хотя закон формально запрещает последние процедуры, владельцы все равно занимаются этим – я сам видел.

Крепостные все равно как негры в Штатах – даже хуже, потому что они, похоже, даже не догадываются о своем рабстве. Они рассматривают себя как людей, прикрепленных к земле, – «мы – ваши, а земля – наша» ходит у них поговорка, – и по традиции имеют свой кусок пашни, на котором могут работать три дня в неделю. Другие три, как подразумевается, принадлежат господину, хотя, где бы ни приходилось мне бывать, на барина они трудились по шесть дней, выгадывая для себя лишь один, да и то при удаче.