Флэшмен под каблуком

Что делать мне? Ах, Гарри, Гарри, дорогой Гарри – приди и спаси меня! Прости мне Неразумное и Своенравное поведение и вырви меня из Лап сей Недостойной Личности. Полагаю, дон С. сошел с ума – но в то же время такое Страстное Обожание не является чем-то из ряда вон выходящим, и мне уже приходилось принимать Комплименты, расточаемые представителями его пола моей красоте, так что я не вправе делать вид, что не понимаю смысла столь Ужасного и Неблагородного Обхождения. Страшит меня то, что Помощь может не успеть до того момента, когда Животное пересилит в нем Лучшие Чувства – ибо даже сейчас я не допускаю мысли о полной Гибели Порядочности в нем, хотя как долго продлится это Сопротивление, не знаю.

Так что поспеши, поспеши, единственная любовь моя, ибо как могу я, слабая и беззащитная, отстаивать себя в одиночку? Пребываю в ужасе и растерянности в девять часов пополудни. Погода по-прежнему хорошая.

[Конец выдержки. Вот к чему приводит распущенность и нескромное поведение. – Г. де. Р.]

V

– Не могу простить себе, – говорит Вампоа, отхлебывая шерри. – Когда много лет ведешь дела с кем-то, чей кредит высок, а торговля процветает, одного щелчка абака[57] достаточно, чтобы отбросить все сомнения, которые возникают при взгляде на него. – Китаец развалился за столом, невозмутимый, как Будда, а одна из его чертовок стояла рядом с бутылкой амонтильядо в руках. – Я знал, что он не прост, но закрывал глаза, даже в тот миг, когда заметил, как смотрел он на вашу золотую супругу третьего дня. Это обеспокоило меня, но я ленивый, нелюбопытный и самовлюбленный дурак, не предпринял ничего. Можете обвинить меня, мистер Флэшмен, и мне останется лишь покорно склонить свою недостойную голову пред вашим праведным гневом.

Он кивнул мне, ожидая, пока наполнят его бокал, но тут вступил Качик Мозес:

– Но я еще глупее, ей-б-гу, а ведь еще называюсь деловым человеком! Да! Разве не видел я, как все прошедшие недели он ликвидирует свои активы, закрывает лавки, продает долю в моем обществе, выставляет на аукцион суда? – Еврей всплеснул руками. – Но разве кому есть дело? Соломон был из тех, кто платит, сколько скажешь, и потому меня не волновало, откуда он взялся и почему никто не знал его еще десять лет назад. У него пряности, говорили все, шелк, сурьма, и еще Б-г весть что, и плантации на побережье и где-то еще на Островах. А теперь ты заявляешь, Вампоа, что никто никогда не видел его владений?

– Эти сведения я получил в последние несколько часов, – мрачно говорит Вампоа. – Заключаются они в следующем: он очень богат, но никто не знает, откуда взялись его деньги. Торговый посредник из Сингапура – разве мало таких? У него имелось доброе имя, потому как он хорошо вел дела…

– И вот теперь он обвел нас! – кричит Качик. – Здесь, в Сингапуре! Под самым нашим носом, в самом уважаемом в Азии обществе, он крадет достопочтенную английскую даму! Что станут говорить о нас по всему миру, а? Где теперь наша репутация, наше доброе имя, хотел бы я знать? Улетели, уплыли прочь на борту его проклятущего брига! Пираты – вот как будут называть нас, а еще ворами и похитителями! Вот что я скажу тебе, Вампоа: это похоронит нашу торговлю лет на пять…

– Очнись, парень, Б-га ради! – восклицает Брук. – Миссис Флэшмен это может похоронить навечно!

– Ой-хой! – застонал Качик, обхватив руками голову; потом подбежал и положил мне руку на плечо. – О, мой бедный друг, простите меня! Бедный мой друг!

Уже светало, ибо за столь содержательной беседой мы провели часа два. Вернее, они: пока я, подавленный и страдающий от боли, сидел молча, Качик Мозес стенал и рвал бакенбарды, Вампоа изливал свой гнев в подчеркнуто правильных грамматических конструкциях и заглотил полгаллона мансанильи; Балестье, американский консул, тоже бывший в числе гостей, рекомендовал Соломону провалиться в геенну огненную, а то и куда подальше; несколько прочих достопочтенных горожан качали головами и охали время от времени. Брук по большей части слушал, отправив своих людей разузнать новости; Вампоа-китаец тоже задействовал свои немалые ресурсы, но все это мало прибавило к тому, что нам уже было известно. А известно нам было достаточно, чтобы прийти в ужас.