Флэшмен в Большой игре

Полагаю, что нет нужды подробно описывать мои ощущения — в любом случае я бы и не смог этого сделать. Скажу только, что после того как первая волна ужаса схлынула, я смог мыслить довольно ясно, поскольку, несмотря на охватившую меня панику, понял, что же произошло — со всей ослепительной ясностью. Я был контужен в голову, возможно, осколком ядра на излете и подобран без сознания нашими доблестными войсками. Конечно же, они приняли меня за панди —с моей бородой, отросшими волосами и грязным сипайским мундиром. Британцам показалось, что я еще жив, так что они решили казнить меня особым образом, вместе с другими пленными. Когда я, охваченный ужасом, какого не испытывал никогда раньше, повернул голову, то обнаружил, что моя пушка — лишь одна из многих в длинном ряду. Их было шесть или семь и к стволу каждой было привязано человеческое тело. Некоторые из них были такими же, как и я, пандив лохмотьях мундиров, а другие — просто черномазыми; у одного или двух рты были заткнуты кляпами, как и у меня, а у остальных — нет. Некоторые были привязаны лицом к пушкам, но большая часть — спиной к их жерлам. Так что через некоторое время эти красномордые скоты, которые сейчас, покуривая и поплевывая, разглагольствуют о пушках, подожгут заряды и битый камень, которым нашпигованы стволы, разорвет мои внутренности — а я ничего не могу сделать, чтобы остановить их! Если бы я не застонал, приходя в сознание, то мне бы не сунули кляп и всего трех слов было бы достаточно, чтобы объяснить канонирам их ужасную ошибку — но сейчас я не способен был издать ни звука, а мог лишь наблюдать вытаращенными глазами, как один из солдат лениво засовывает конец фитиля в запальное отверстие, подмигивая мне при этом, а затем неспеша плетется к своим приятелям, которые болтают, стоя на солнышке, очевидно, ожидая приказа к началу казни.

— Да где же, наконец, нелегкая носит нашего капитана? — проворчал один из них. — Готов поклясться, что он все еще в столовой. Боже, ну и обжора! Я бы и сам теперь хотел пожевать чего-нибудь и завалиться на койку. Неужели мы не могли разорвать этих чертовых пандипосле ужина, а?

— А чего это вообще придумали стрелять в них из пушек? — поинтересовался один из молодых канониров, еще не загоревший на индийском солнце. — Разве нельзя было повесить этих бедняг или расстрелять — все было бы дешевле.

— Ничего себе, бедняги, клянусь моей задницей! — рявкнул первый. — Да ты знаешь, что они натворили, эти подонки? Ты же был в Дели и должен был видеть, как они пускали кровь женщинам и детям — резали их на куски и живьем вытягивали кишки. Разорвать пушкой — для таких в самый раз.

— Это все равно не так жестоко, как вешать, — заметил третий, — они даже ничего и не почувствуют. — Он подошел к пушке и, к моему ужасу, похлопал меня по голове. — Так что не грусти, Самбо, скоро ты уже помрешь. О, да что это с ним, Берт, ты видишь?

Я лихорадочно задергался в путах, почти теряя сознание от нестерпимой боли в левой руке, из глубокой раны сочилась кровь, резко мотая головой из стороны в сторону и пытаясь выплюнуть этот жуткий кляп, едва не разрываясь изнутри от попытки издать хоть какой-нибудь звук, который мог бы дать понять им, какую страшную ошибку они совершают. Канонир стоял, тупо ухмыляясь. Подошел Берт, выколачивая о пушку свою трубку.

— Что с ним? И ты еще спрашиваешь, дурень? Да он просто не хочет, чтобы его потроха долетели отсюда до самой Калькутты — вот что происходит! Черт возьми — только глянь на него! Этого малого сейчас просто удар хватит!

— Забавно, не правда ли? — проговорил первый. — Посмотрите на остальных — ждут себе и никто даже не заскулил, будто им все равно. Трогательно, а?

— Это все их религия, — важно проговорил Берт, — они думают, что отправятся на небеса, а там на каждого выдадут по полудюжине девок, которых они и будут тискать до самого Судного дня. Факт!

— Да ладно тебе! Не такими уж и довольными они выглядят, посмотри-ка?