Флибустьеры

Однако шум и веселые возгласы постепенно стихают: начали подходить те, кого пригласил Макараиг, чтобы сообщить, как обстоит дело с Академией испанского языка. Сердечными приветствиями встречают Исагани, а также испанца Сандоваля, приехавшего в Манилу служить и заканчивать свое образование; он искренне разделяет чаяния студентов-филиппинцев. Барьеры, воздвигнутые между расами политикой, исчезают, как лед под лучами солнца, в учебных залах, где царят наука и юность.

Научных, литературных или политических кружков в Маниле нет, и Сандоваль, который мечтает развить свой блестящий ораторский дар, не пропускает ни одного собрания, произносит речи на любую тему, и слушатели охотно ему рукоплещут.

Пришедшие тотчас заговорили об Академии.

— Что там произошло? Что решил генерал? Неужели им отказано? Кто победил: отец Ирене или отец Сибила?

На эти вопросы мог ответить один Макараиг. Но он еще не пришел, и каждый высказывал свои предположения.

Оптимисты — среди них Исагани и Сандоваль — считали., что, разумеется, все улажено и надо ждать от правительства поздравлений и похвал за патриотическое начинание. Наслушавшись их речей, Хуанито Пелаэс, один из учредителей общества, поспешил напомнить, что немалая доля славы принадлежит и ему.

Пессимист Пексон, грузный толстяк, чья усмешка походила на оскал черепа, возражал: он напомнил о происках врагов, о том, что могли ведь спросить совета у епископа А., отца Б. или провинциала В.[107], а те, чего доброго, посоветовали всех участников затеи упрятать в тюрьму. На это Хуанито Пелаэс, поеживаясь от страха, пробормотал:

— Карамба! Только чур меня не впутывать…

Сандоваль, как истый либерал и к тому же испанец, разъярился.

— Да это черт знает что! — воскликнул он. — Как можно быть такого дурного мнения о генерале! Вообще-то он, конечно, благоволит к монахам, но в таком деле он не допустит, чтобы ему указывали. Откуда это вы взяли, Пексон, что у генерала нет собственного мнения?

— Я этого не говорю, Сандоваль, — ответил Пексон, оскалившись так, что обнажились зубы мудрости. — Напротив, я считаю, что у генерала есть собственное мнение, но оно отражает взгляды тех, кто увивается вокруг него. Это всем ясно!

— Старая песня! Вы приведите мне хоть один факт, слышите, факт! — возмущался Сандоваль. — Довольно необоснованных заявлений, пора перейти к фактам, — прибавил он с изящным жестом. — Факты, господа, только факты, все прочее — вредные, не хочу сказать, флибустьерские, рассуждения.

Пексон захохотал во все горло.

— Вот уже и флибустьеры пошли в ход! А нельзя ли спорить, не обвиняя друг друга в таком смертном грехе?

Сандоваль сказал, что никого не обвиняет, и произнес небольшую речь, требуя фактов.

— Что ж, извольте, — ответил Пексон. — Недавно была тяжба между группой мирян и монахами; генерал не стал в ней разбираться, а передал дело провинциалу ордена, к которому принадлежали монахи. Тот и вынес решение.

И Пексон снова расхохотался, будто рассказал что-то очень смешное. Потом назвал имена, факты, даже пообещал в подтверждение своих слов принести документы.

— Но скажите на милость, какие у генерала могут быть причины не разрешить столь полезное и важное дело? — спросил Сандоваль.

Пексон пожал плечами.

— Угроза неделимости отечества… — произнес он тоном чиновника, читающего судебный приговор.

— Вот это отмочил! Что общего между грамматическими правилами и неделимостью отечества?

— Про то знают ученые доктора нашей святой матери-церкви. А мне откуда знать? Может, боятся, что мы начнем понимать законы и пожелаем им следовать… или, хуже того, начнем понимать друг друга. Что станется тогда с бедными Филиппинами!

Сандовалю было не по душе, что ему не дают высказаться и как будто даже подсмеиваются над ним.

— Шутки ваши неуместны! — воскликнул он. — Дело весьма серьезное.

— Боже меня упаси шутить там, где замешаны монахи!

— Но какие у них могут быть доводы?..

— Например, такой. Поскольку занятия должны проводиться по вечерам, — забубнил Пексон все тем же тоном судейского чиновника, — то можно объявить, что они будут представлять угрозу для нравственности, — как было со школой в Малолосе…[108]

— Чепуха! Ведь занятия в Художественной академии, моления по обету или церковные процессии тоже происходят под покровом темноты!..

— …будут умалять престиж университета, — продолжал толстяк, пропуская мимо ушей замечание Сандоваля.

— Ну и пусть умаляют! Университет должен приспосабливаться к запросам студентов, ведь так? Иначе во что он превратится? В заведение, где ничему не обучают? Или вы считаете, там сидят люди, которым слова «наука» и «просвещение» нужны только для того, чтобы мешать другим просвещаться?

— Видите ли, начинания, идущие снизу, называются недовольством…

— А те, что идут сверху, проектами, — подхватил кто-то. — Вот, например, Школа искусств и ремесел!