Флоузы

Тогда пошла ходить молва, что англичане радуются грустно и что на первом месте для них всегда страна. Еще столетием позже Вольтер, этот французский зубоскал, утверждал, что англичане — нация, которую отличает крайне серьезный и мрачный темперамент. Так где же и в чем все то влияние, которое должны были оказать на англичан идеи, появившиеся в этой стране между XVI и XVIII веками? Нет, меня не коробит все то, что говорят о нас французы. У меня свое мнение на этот счет, свое понимание жизни. Для меня моя страна всегда была, есть и будет веселой, доброй Англией. Кто или что у французов может сравниться с нашими Смолеттом или Стерном[28]? Хотел бы я посмотреть, как какой-нибудь француз сможет промчаться верхом на лошади за стаей гончих! У этих французов только хиханьки да хаханьки, шуточки да анекдоты. А у нас на первом месте всегда дело. Да еще та вечная борьба между нашими словами и нашей же внутренней сутью, которую по ту сторону Пролива[29] называют лицемерием. А вся наша суть сложилась под влиянием иностранной крови. Ее, эту суть, составили те, кто бежал от притеснений тиранов в своих странах. Всех их переплавили в себе, как в тигле, Британские острова. Из всех них тут сделан один пудинг. Так всегда было, и так будет. Мы — нация, сложившаяся из оборванцев, негодяев и беглых каторжников. Что вы на это скажете, Мэгрю, — вы, знаток Юма[30]?

Но Мэгрю, как и Балстроду, сказать было нечего. Он молча сидел и смотрел на эту явившуюся из прошлого куклу, как бы пародирующую ту сложную натуру, какой был старый Флоуз при жизни. Мэгрю зевнул, и как будто в ответ на его зевок старик заговорил еще громче. Теперь его голос был наполнен гневом и яростью. Локхарт возился с дистанционным управлением, но звук не желал становиться тише.

— Какой-то гнусный американский рифмоплет, — продолжал грохотать старый Флоуз, — утверждал, что ему приятней шорохи и хныканье, чем грохот ударов. Но я не таков! К чертям всякое хныканье, сэры! Нечего скулить, что мы стали всемирным нищим, протягивающим шляпу за подаянием! Лично я палец о палец не ударил бы ради того, чтобы получить несколько паршивых пенсов от какой-нибудь иностранной свиньи, будь она хоть арабским шейхом, хоть самим японским императором. Я настоящий англичанин до мозга костей и таким и останусь. Пусть хнычут бабы. А я шумел и буду шуметь!

При последних словах внутри у него что-то глухо взорвалось и из ушей повалил дым. Балстрод и Мэгрю, еще не пришедшие в себя от увиденного и услышанного, продолжали сидеть молча, не двигаясь. Локхарт, лихорадочно нажимая на все кнопки, позвал на помощь Додда.

— Огнетушитель! — закричал он. — Тащи скорей огнетушитель!

Но было уже поздно. Старый Флоуз делом доказывал, что хныкать он не будет. Молотя воздух руками и выкрикивая невразумительные проклятия беспорядочно хлопающим ртом, он метался на своей каталке по банкетному залу, наматывая себе на ноги подвернувшийся ковер и сбивая фигуры в рыцарских доспехах. Наконец с той практичностью, которая так восхищала его в предках, он влетел в горевший очаг и вспыхнул. Когда Додд прибежал с огнетушителем, спасти то, что еще оставалось от старика, было уже невозможно. Столбом пламени, дыма и искр он вознесся к небу.

— Ему было на роду написано сеять вокруг беду. Это так же верно, как то, что искры всегда летят только вверх. Аминь, — произнес Додд.

Так в пламени очага с легким шипением и треском исчез последний из рода Флоузов. Исчез прямо на глазах двух своих ближайших друзей, Джессики, Додда и того, кого он всегда называл ублюдком.

— Похороны, прямо как у викингов, — сказал Мэгрю, когда последние угольки в очаге рассыпались серым пеплом и расплавился последний транзистор. Он, как успел заметить доктор, был японского производства, что явно противоречило недавним утверждениям покойника, будто он англичанин до мозга костей. Мэгрю только было собрался указать Балстроду на эту любопытную анатомическую и философскую деталь, как позади него раздался всхлип. Локхарт стоял на дубовом столе, среди мерцающих свечей, и по щекам у него текли слезы. «Черт возьми, оказывается, в нем еще есть чувство жалости», — подумал доктор. Додд все понял лучше и без слов. Он зажал под мышкой мехи волынки, и Локхарт начал свою песню-панихиду: