Фомо

– От этой… многоэтажки… – неуверенно произнес я, понимая, как все это звучит.

– Их не спасти – отрезал толстяк.

Никто не возразил, а я отек в кресле и положил подбородок, который у меня был, в отличие от кудрявого парня в водолазном костюме, у которого подбородка не было, на руки. Мне было жаль причудливых слонов и черного человека.

Хотя он, наверное, сказал бы, что жалость – это унизительно и что жалеют только слабаков, которые не могут вызвать никаких других чувств, кроме жалости. И сказал бы, что это мое искаженное понятие о справедливости толкает меня на мысли о жалости, ведь он проиграл из-за своей ошибки, из-за своего бездействия, а не по чьей-то необъяснимой воле. И был бы прав. Теперь я понял его.

– Теперь все будет немного иначе, придется привыкать – начал толстяк – Мы с тобой соваться туда не будем, заберем, как все закончится, и отвезем в другое место – и все, ясно?

Я кивнул. Толстяк отвернулся и взглянул на сидевшую все в том же углу псину. Он скорчил ей такую умиленную рожу, что собака не выдержала и с отвращением отвернулась, а он подхихикнул, как мальчишка, которому впервые оказали внимание, и взялся за штурвал покрепче.

– Ну, давайте – сказал он, и меня прижало к креслу, а впереди снова заискрилось пространство, маленькие молнии проскочили по волоскам на моих руках, покалывая, и пуф!

Передо мной оказался густой лес, две полосы асфальта, желтая сплошная линия и стеклянная бутылка. Я осмотрелся и пнул бутылку. Она, перекручиваясь в воздухе, взлетела, разорвала сплетение зеленых листьев и исчезла в густом лесу. Я не услышал как она упала. Зато услышал что-то вроде: Уф! Надеюсь, это была не белка.

Кто-то похлопал меня по плечу. Оглянувшись, я увидел парня без подбородка, и он круто меня развернул. Теперь я был в зале суда, смотрел снизу вверх на судью, его грозное лицо и второй подбородок тряслись от злости, а молоток взмыл вверх и рухнул на стол, разразив весь зал громовым раскатом.

– Виновен! – закричал судья, и весь зал подхватил его воплям и скандировал: Виновен! – снова и снова. Ко мне подбежала пара громил в синей форме и, подхватив меня под мышки, расталкивая толпу, просто вынесли меня за двери, сопроводили к машине и втолкали в нее. Мы долго ехали, прежде чем мотор заглох. Дверь снова распахнулись и меня снова куда-то потащили.

Коридоры, казалось, вели по кругу, и меня тащили по ним снова и снова. Обшарпанные стены, отполированные ботинками со стучащими каблучками полы, низкие потолки вертелись вокруг меня, до тошноты однообразно и быстро. Наконец, остановились, мне выдали форму и заставили тут же ее напялить: серые штаны, серая кофта, тяжелые ботинки.

Меня затолкали в камеру и закрыли дверь. Семь тонких вертикальных полоски света медленно ползли по стене, пока солнце не село – на смену ему пришла луна. Я пытался кричать, взывать о помощи, вопрошая вселенную: почему?

Мне сказали, что сидеть так я буду еще очень долго.

VI

Нет. Вот уже, наверное, несколько недель я говорю лишь это слово – нет. Нет, я не знал его. Нет. я никогда его не видел. Нет, я не бывал в парке на такой-то улице. Нет, я не желал ему смерти и нет, черт возьми, я тем более не убивал его. Нет, я не испытываю удовольствия, наблюдая, как кто-то страдает. Нет, я не люблю пиццу с ананасами. Нет, я никого никогда ни за что не убивал.

Каждый день меня вызывали в кабинет начальника полиции и тот задавал мне одни и те же вопросы, уговаривал меня признаться, уверял, что наказание будет не таким суровым, если я все расскажу. Когда он понимал, что все впустую, он бил кулаком по столу, кричал, что я вечно буду гнить в одиночной камере, что я никогда не увижу никого, кроме крыс и бетонных стен и многое другое, но я отвечал лишь – нет.

Нет. Так просто сказать это слово. Нет! А сколько интонаций может оно приобрести! Нет – как отказ, или нет – как утверждение. Нет – безоговорочное, и нет – уступчивое. Нет – как нет, и нет – как да. Нет!

Моя камера была так мала, что я исписал ее всю всего за пару дней. Теперь она была похожа на храм, где поклоняются и почитают за Бога слово «Нет». Часы напролет я мог убить, просто смотря на это слово. Я влюбился в него. Я писал его повсюду и долго смотрел на него, любовался им, думал о нем или не думал ни о чем – нет.

Дни в одиночной камере сводили меня с ума. Мне казалось, что я прожил целую жизнь, а проходила всего пара минут. Ничего не менялось, все оставалось на своих местах, а мне жутко не хватало изменений. Каждый день был предыдущим днем, копией предыдущего, снятого слепком с того самого первого дня.

– Нет, нет, нет, нет, нет – повторял я то громче, почти крича, то тише, шепча себе под нос, меняя интонации.

Моя крохотная камера была сырой и мрачной. По стенам тянулись темные полоски какой-то жидкости, много лет стекавшей вниз. Кровать стояла в углу – скрипящая и низкая, накрытая тонким матрасом в полоску, которая потеряла свой цвет. Ни лампы, ни стола, лишь грязный умывальник и уборная.

Тяжелая железная дверь, за которой с точной периодичностью слышались размеренные шаги охраны – вот все, что отделяло меня от мира.