Фонарик Лилька

– Ваш раф, тост с тунцом и конфета го-то-вы!

Сияющая писательница подошла за заказом. Я улыбнулась, взяла щипцы и принялась аккуратно раскладывать на блюде круассаны, которые кто-то из ребят побросал как попало.

Немного погодя я подняла голову и столкнулась со взглядом писательницы. Она смотрела на меня в упор и не улыбалась. «Сочиняет», – решила я и отвернулась. Но что-то грызло меня. Я выхватила поднос у Заринки, которая как раз собиралась обойти зал, и отправилась сама за посудой. Вот на моем подносе две креманки, ложка, трубочки. Я все ближе и ближе к писательнице. Вот я у ее стола. Раф стоит на самом краешке. Нетронутый!

– У вас что-то забрать? – упавшим голосом спросила я.

– Да, – холодно ответила она. – Кофе.

– Да? С ним что-то не так?

– Холодный. Несладкий.

– Что?! – испугалась я и чуть наклонила от неожиданности поднос.

Креманки звякнули друг о друга и съехали к краю. Я вовремя выровняла поднос и прошептала:

– Не может быть! Какой ужас! Простите. Я переделаю. Можно?

– Спасибо, не нужно. Я уже ухожу, – сказала она, поднимаясь, – времени нет. До свидания.

Она поднялась, накинула пальто и вышла. А я так и стояла посреди зала и смотрела ей вслед. Потом медленно вернулась за стойку. Сгрузила креманки. Снова взяла пачку молока, поднесла к раковине и капнула на запястье. Холодное. Как? Как это может быть, что я не проверила?

Я поставила молоко на место и поняла, что больше не могу сдерживаться. Лариска и Лёвка болтали, ничего не замечая. Я закрыла лицо руками и выскочила в подсобку. Там бросилась на лавку, укрылась под полами черного пальто и заплакала. Не рыдала, конечно, в голос. Просто всхлипывала и кусала губы, выплакивая и вчерашнюю дискотеку, и валенки «медведя», и жвачку на перилах, и холодное молоко.

А когда выплакивать стало нечего, я утерла щеки рукавом, потому что салфеток больше не осталось, и нащупала в кармане джинсов мобильный.

Сначала я слышала гудки, а потом мама подошла, и я услышала свой голос. В смысле я начала говорить, и это было очень странно, как будто говорит кто-то вместо меня.

– Мам, привет! Слушай, мы тут поговорили с Серёней про свадьбу. И решили пока не жениться. То есть он так решил. Дурак, да? Правда?

Я еле сдержалась, чтобы снова не расплакаться.

– Погоди-погоди… – проговорила мама, и я представила себе, как она в этот момент трясет головой. – Не понимаю: как это? Он сам заговорил про свадьбу и сам же сказал: «Ее не будет»? Что это нашло на Сережу нашего, Галюнь? Заболел, что ли? Может, сглазили?

– Нет, мам, – вздохнула я, – он сам не говорил… Я предложила. Пожениться. Он отказался. Да, я знаю, что сама во всем виновата и никто меня не тянул за язык… В общем… плохо мне, мам. Кофе вот не получился. Первый раз в жизни, наверное.

– Детонька, доченька! – воскликнула мама. – Галюша… Бедная моя… Не расстраивайся, детонька, ну, может, и к лучшему. Может, оно и хорошо, что сама разговор завела. Хоть выяснила. А то так тянулось бы и тянулось бесконечно. И ты б зря надеялась. Ты только там не огорчайся. Может, возьмешь пару дней и приедешь к нам? Хоть покормлю тебя. Борщик как раз сварила. Отоспишься… а?

Я слушала маму в недоумении. Если честно, я была уверена, что мне влетит по первое число за то, что сама предложила парню жениться. Мама у меня, как говорят, старой закалки. Из тех, кто постоянно парится на тему «что же люди подумают».

Мы в седьмом классе написали письмо директору, чтобы он математичку заменил. Чем-то она нам не нравилась, хотя толком уже и не помню чем. Я подписала. Математичку заменять не стали (не зря я, наверное, не помню – видно, пустяковый был повод). А мама все переживала, что «люди увидят», что «люди подумают», и ругала, что я «полезла в активисты».

Вот и сейчас я ждала выговора «за активизм». Вместо этого мама все причитала, что Сереж у меня будет еще сто сотен и что я ее любимая и дорогая доченька. Я решила, что она только что посмотрела какую-нибудь передачу или кто-то ей историю рассказал душещипательную. Короче, под впечатлением. У нее было так: посмотрит про подростков и потом говорит папе: «Ох, Коль, вот как у них все, у детей-то… А то только и сердимся на нашу-то… А нельзя: понимания не хватает им». И меня, пятнадцатилетнюю, по голове гладит. Папа, который в этот момент обычно приколачивает какую-нибудь полочку, говорит шепеляво, зажав во рту гвозди: «Ремня им всем не хватает, а не понимания!» И мы с мамой смеялись, а мама заключала: «А все-таки вон у них как все-то».

Папа у меня рукастый. Он даже может себе запросто сапоги сшить из кожи, не говоря уже обо всяких полочках и ловких замочках, которые он сам придумывает, хитрых приборчиках и удобных табуретках.

Я тоже рукастая – в него. Люблю что-то насыпать, смешивать, взбалтывать, наливать, украшать. Но папа недоволен тем, что меня «руки кормят». «Голова должна кормить», – слегка окая, выговаривает он мне, когда я приезжаю на мамин борщик. Объяснять ему, что без головы даже американо не сделаешь, не говоря уже об айриш кофе, – бесполезно. Я и не пытаюсь. Все-таки на первых порах они за мою комнату бабе Клаве платили.