Фонарщик

— Сейчас уже за полночь, — путаясь, продолжил он. — Когда вы спите?

Она закрыла бойлер крышкой.

— Когда устаю.

— Это неконкретный ответ. Мне напомнить вам, кто я?

Она вытерла лоб тыльной стороной ладони.

— Я спала вечером, — сказала она. — Мне хватило.

Он немного подумал.

— Вы спали вечером?

— Кажется, да.

— А когда проснулись?

— Когда выспалась.

— Рекомендую вам не дерзить мне, милочка.

Она вздохнула.

— Полчаса назад.

— Значит, в десять часов вы спали?

Молчание.

— И вы не помните никаких снов? Даже обрывков?

— Нет, ничего.

— Вы слышали о некоем мистере Эйнсли?

— Никогда. — Она моргнула, как будто ей что-то пришло в голову, повернулась и уставилась на него своими яркими кобальтовыми глазами. — Почему вы спрашиваете?

Он смутился.

— Я… у меня больше нет вопросов, — натужно ухмыльнулся он и натянул на голову шляпу. — Ну что ж, спокойной вам ночи.

И, с усилием оторвавшись от ее магнетического взгляда, повернулся и с мокрым от пара и пота лицом вышел в ночь.

«Вид мертвого Эйнсли не отпускал меня всю ночь, по этой причине я почти не спал», — записал он в свой журнал, покривив душой. На самом деле спать ему не давал образ Эвелины Тодд: необъяснимая резкая перемена в ее поведении, ее враждебные глаза, неубедительное вранье, что она не видела никаких снов и не знает Эйнсли. И еще этот «Ce Grand Trompeur», таинственное послание, оставленное убийцей. Он на время забыл о нем, но она так и не признала у него в кабинете, что знает французский (как это могло ускользнуть от него?). И на рассвете ему уже казалось, что маленькое, одетое в темное создание из прачечной при всей хрупкости вполне может, по крайней мере в его воспаленном сознании, оказаться смертоносной для человека силой, окутанной жаром и паром. Он вздрагивал под стегаными одеялами от каждого поскребывания в покрытые инеем окна и вспоминал пророческие слова Воскового Человека — «сила, с которой женщина может воздействовать на разум мужчины, посильнее любого ведьмина зелья», — страшась, что в любой момент она может выскочить из темноты, обвить его своими костлявыми конечностями и вонзить когти в тяжело бьющееся сердце.

Глава 10

Канэван жил в уютной конуре на самом верху крутой винтовой лестницы двенадцатиэтажной многоквартирной башни, нависшей над вокзалом Уэверли. В его прерывистый дневной сон вплетались свистки отъезжающих поездов и шипение спрессованного пара. По воскресным утрам он обыкновенно надевал свой полинявший однобортный пиджак, повязывал галстук, шел в какую-нибудь церковь Старого города без особого предпочтения — его родители были разных конфессий, а сам он полагал, что апостолы и вовсе не принадлежали ни к одной, — и бродил потом по отдаленным улицам, раздавая крохи эдинбургским бездомным собакам (по субботам городские жители не выставляли отбросы — наиважнейший источник, поддерживавший собачье существование, — чтобы их забрали мусорщики, и воскресенья становились для собак мрачными днями голода и отчаяния).

Однако в это воскресенье, третье воскресенье адвента, он надел пальто и парусиновые брюки и торопливо направился через весь город к величественному собору Святой Марии Епископальной церкви на улице Пальмерстон, что в Новом городе. Это было существенным отклонением от его традиционного маршрута, но Канэван знал, что перед церквями, которые он посещал обычно, в ожидании его уже собрались собаки, а без денег, чтобы купить им еду, и с сердцем весом с церковный колокол он не мог ни смотреть на них, ни пройти мимо, пообещав то, что не сможет выполнить. Он так и не заставил себя во время службы принять священную облатку, боясь, что поддастся искушению, положит ее на язык, а потом разделит между членами своей голодающей конгрегации.

Служба шла необыкновенно торжественно, ибо ужасы минувшей недели были таковы, что благочестиво бормочущие молитвы прихожане не могли их игнорировать. Они сбились на скамьях в обороноспособном количестве и рефлекторно вскидывались на малейший шорох. Епископ, много лет назад хоронивший полковника Маннока, счел уместным напомнить пастве, что зло питается страхом, но в борьбе трусовато, так что нужно выбросить из головы, будто злодеи неисправимы или сильнее истинно христианского сопротивления. Канэван вышел под гимн, исполняемый во время Дароприношения:

Мое сердце болит, оно не упокоится,
Пока не найдет упокоения в Тебе.

Он испытал облегчение, не обнаружив собак у главного входа, зато крайне удивился, заметив рядом на скамейке знакомую фигуру в норфолкской куртке и воскресном котелке. Так как он никому не сообщал, где его можно найти и даже что остался без работы, Канэван заподозрил, что профессор следил за ним или отгадал его местопребывание с помощью некоей недавно открытой интуиции и теперь терпеливо ждал.

— Знаете, — сказал Макнайт, пряча трубку и поднимаясь со скамейки, — я упомянул ваше обыкновение — вашу привычку кормить собак — на лекции несколько недель назад. Надеюсь, вы не возражаете.