Фонд последней надежды

Глава 9. ЖЖ. Записки записного краеведа. Все еще 23 декабря

«…Этот длинный день никак не хотел кончаться. Соседка моя куда-то ушла. Я погулял немного по городу, принарядившемуся в преддверии Нового года, полюбовался на ледовые домики в Сосновом парке, обвешанные елочной мишурой и канителью, обвитые весело мигающими разноцветными лампочками, послушал звонкий детский смех… Сердце отпустило.

…Волею судеб в конце жизни я оказался в чужой стране. Смешно – ведь, получается, родился и жил я тоже – в чужой… Провидение наградило меня замечательной и нежно любимой супругой Анечкой, Анной Дмитриевной, пятый год пребывающей на небесах вследствие запущенного диабета, под каблучком которой я провёл молодость и зрелость в родном Зорком. Дети, тихие семейные радости, прогулки в парке, редкие выезды на природу в сопровождении немногих друзей, приличная преподавательская работа в архитектурном вузе, предвкушаемая счастливая старость на маленькой дачке, что смотрит двумя окошками в зелёное ущелье – это и была моя жизнь.

Правда, моё хобби… Анечка, царство ей небесное, весьма его не одобряла. Да и то сказать, львиная доля моей зарплаты, немаленькой по советским временам, уходила на приобретение книг. Эти очереди за талонами на макулатуру… Эти подпольные книжные рынки… Полиэтиленовые скатерти-самобранки на снегу, у двух железных ланей в глубине Соснового парка, на которых раскинулась вся дефицитная русская и зарубежная классика, приправленная перчиком зарубежного детектива, лавровым листом сайнс-фикшен, присыпанная сахарной пудрой детских сказок и приключений… Я нечасто бывал на книжном рынке, у меня были свои каналы. Пара известных в городе книжных барыг, десяток прирученных «Птичьим молоком» продавщиц из книжных магазинов… Анечка, бывало, плакала: детей хоть пожалей, на машину никак скопить не можем, дачу не достроили, стыдно от соседей: всю квартиру этой дрянью забил! И правда – в нашей скромной «центровской» двухкомнатной (Анечке дали на работе) книги были везде. На лоджии, на антресолях, на холодильнике, в югославской стенке (Анечка год в мебельной очереди отмечалась), даже в туалете, извините меня, собственноручно прибил шесть полок под военную историю… Отличные были книжки. Да… Не в пример нынешним – хоть и с яркими обложками, да серой мутью под ними. Ого, кажется, начинаю брюзжать?!

Признаться, я всегда числил себя по разряду хомо легенс. И детки мои выросли умненькие, начитанные, что, к удивлению Анечки, не помешало Ване и Тане сделать замечательные карьеры. Оба в срок и удачно создали семьи, родили нам общим счётом троих внуков… Необременительная работа, дача, домашняя наливочка по вечерам, «Одиссея капитана Блада», гулянья с внуками… Ах… Всё это закончилось в одночасье…

Первый удар я получил в 1997-м, когда моя должность срочно понадобилась ректору – как поговаривали злые языки в нашем институте, для обустройства племянника. Меня срочно проводили на пенсию. В пятьдесят семь лет найти работу непросто, и я безропотно взвалил на себя все заботы по домашнему хозяйству. К тому времени Танюша с мужем уже эмигрировали в Канаду, увезли с собой старшего внука Пашеньку.

Ванечкина жена Ирма, сама из поволжских немцев, тоже начала поговаривать об отъезде (её семья перебралась из Зоркого в Мюнхен в начале 90-х). Но Аня упёрлась: внуков, Санечку и Полиньку, не отпущу! Вот после моей смерти делайте, что хотите… И как в воду глядела.

В 1998-м её тоже «ушли» на пенсию, а каково было ей оказаться дома после сорокалетней карьеры стоматолога? И тут… Начала моя Анечка читать. Да как – запоем! Иной раз чайник за целый день не поставит, я пельмешек вечерком сварю, вот и сыты оба. Через какое-то время стала она прихварывать, как будто ждали болезни проклятые этой её пенсии, набросились на мою бедную, как шакалы. И вот мы сначала ей палочку купили, следом костыль… Умирала тяжело, мучилась, год лежала… А что – медицина… Сами знаете… В общем, не стало вскоре моей Анечки, души светлой, безгрешной.

А уж после продали квартиру, дачу, подхватились – и в Европы. Страшно было уезжать, бросать родню, друзей, но оставаться одному, без работы, детей, внуков, было куда страшнее…

И только об одном жалею и тоскую неотступно, еженощно, до слёз, до кровавой сердечной боли – по книжечкам своим, по всей моей бестолковой, безалаберной, бесценной библиотеке, томик к томику собранной. У которой и вправду не оказалось цены. Отчаявшись продать, пытался пристроить ее, как щенка, в приличные руки – никто не брал. Никому оказалось не нужно это советское библионаследие, безвозмездный дар навечно отъехавших в иные измерения…

И я… Я… Я её бросил. Оставил свои книжечки в проданном уже доме…

Иногда, только не смейтесь, они мне снятся. Во сне я брожу по квартире, в которой знаю каждый уголок, в которой моими руками каждый гвоздик прибит, каждый плинтус покрашен, а сколько раз протёрт половой тряпкой!