Фонд последней надежды

Отец мой, Карим Абдуррахманов, ушёл на фронт осенью сорок первого. Он был ловким и сильным парнем, выросшим в городе, до войны запросто сдавал нормы ГТО. Младший любимый сын великого Абдуррахмана, уложившего когда-то буркутский язык в прокрустово ложе кириллицы, мальчик никогда не знал нужды и голода, от которого погибли все его аульные родственники в приснопамятном тридцать третьем «колхозном» году. Кхе-кхе, прошу прощения у присутствующих за столь цветистый слог… Словом, благодаря его физической силе и ловкости взяли моего отца в разведку. Всю войну он прошёл без единой царапины, тогда как его подразделение не раз и не два переформировывалось — из-за недокомплектности состава. Ему и кличку дали — Шаман. Так вот. Та самая история случилась с ним летом 44-го на белорусско-польской границе, в ходе знаменитой операции «Багратион», когда освобождали Белоруссию и Прибалтику.

Отца отправили в рейд, с ним пошли его друзья — русский парень и здоровенный молодой чеченец, не расстававшийся со своим сокровищем — дедовским кинжалом. Вскоре разведчики вышли на широкую лесную тропу, не обозначенную на картах. Места были глухие. Вековой лес. Темень. Луна затянута тучами. Тишина. Не слышно ни животных, ни птиц, ни насекомых… — Карим-ага отхлебнул лимонада. — И вот идут они по этой тропе и спорят. Чеченец говорит — возвращаться надо, пока не заблудились. А русский смеётся над ним — куда, мол, тебе, ты в трёх соснах потеряешься, раз есть тропа — обязательно выведет, к деревне ли, к тракту. А отец молчит, но тяжко у него на сердце, будто вся кровь разом загустела. Тут чеченец остановился, прислушался… Кто-то идёт, говорит, прячься! Русский не поверил, засмеялся, а отец лёг на землю и прижался к ней ухом. Так столетиями делали его предки-кочевники, которые могли услышать смех ребенка за десять дневных переходов. Слышит, правда: мерный топот многих ног, да не просто топот — а военный ровный шаг. Русский Шаману-то поверил, бросились они в канаву, замерли. Долго ли, коротко ли — видят: выходят из леса люди. Много. Сотни, а может, и тысячи. Ровными рядами, в военном порядке. А темно! Хоть глаз выколи. Замерли разведчики, ужас сковал их, а ведь не мальчиками были — считай, всю войну прошли, навидались досыта и крови, и смертей, и жути окопной, с ума сводящей. Идут странные люди мимо них — молчат, только печатают шаг на лесной тропе. И тут луна — возьми да выгляни из-за туч…

Карим Каримыч умолк. Аудитория затаила дыхание.

— …И видят они вот что. Мимо них идут покойники. Все сплошь военные. Проваленные глаза… Мёртвые оскалы ртов… Пропитанные чёрной кровью мундиры… Дырки от пуль в жёлтых костяных лбах… А форма странная: не наши, вроде, но и не фашисты.

Слушатели разом выдохнули. Пламя свечей дрогнуло, на стенах столовки медленно шевельнулись мохнатые тени…

— Ой, мамочки! — всхлипнула Лариса Витальевна.

Жорка Непомнящий оторвал от стола голову, мутно глянул на неё, снова лёг — щекой в тарелку.

— Хорошо темперированная телега, — одобрительно высказался Тараска, почёсывая бороду.

— Настоящий сочельник! — с благоговением выговорила Гулька.

— …Луна быстро скрылась в облаках, — снова заговорил рассказчик, — и отец со своими друзьями больше не видели призраков. Но долго ещё слышали их шаги. Когда всё, наконец, стихло, они с трудом выбрались на тропу. Чеченец бормотал под нос молитвы, крепко сжав в руке свой родовой кинжал. Русский тёр глаза и повторял, что заснул и видел какой-то дурацкий сон. Отец помалкивал. Одно он знал точно — никто из них не спал этой ночью. Он вспоминал рассказы аульных стариков о делах давно минувших дней. После особенно кровопролитных войн, говорили аксакалы, призраки воинов, неупокоенных согласно обрядам, могут долго бродить по степи, и горе тому, кто их встретит!

Шаман повёл друзей обратно. Когда они уже подходили к своим, он остановился и строго-настрого велел ребятам молчать. «Да о чём молчать? — спросил русский, он всё тёр и тёр глаза. — Сон это был! Сон!». А чеченец только кивнул.

Отец, как старший по званию, доложил начальству о результатах разведки, ни словом не упомянув о встрече с армией призраков. А наутро уже стоял без ремня и сапог в землянке СМЕРШа.

Допрашивали его долго. Били. Дознавались всё о каких-то поляках: кто ему рассказал, да когда, да кому он эту клевету пересказывал… Отец упёрся крепко — дескать, ни о каких поляках ничего не знаю-не ведаю.

Карим Каримыч замолчал.

— А дальше? — спросили с другого конца стола.