Фоновый свет

носят супы-помои старыми простынями моют покои

общаются между собой односложными фразами

что-то такое лишнее завелось в пустующем разуме

точит-подтачивает изнутри словно графит свинцового карандаша

ходят вокруг здания попарно

тише говорит нынче тихий час и всё закрывается

если бы знал что так бывает но ведь не знал

143

они теперь проступят сами

вишневый сад и милый дом

на мраморе в семейной драме

на Пушкинской и на Страстном

сними меня на фоне пятен

слепых небес оркестра ям

где остается текст понятен

и первый шрам от сердца прям

вот указатель «выход где-то»

под версткой пепла ножевой

под слоем ветоши из пледа

и под весеннею травой

они теперь проступят сами

вишневый сад игольный двор

где календарь слепит годами

и листья тлеют до сих пор

сними меня на фоне ада

одним щелчком простым числом

здесь повторять так долго надо

про две прямые и потом

про «славен наш Господь в Сионе»

и про сукровицу в уток

144

и всё поёт Giovanni донне

что мир по юности жесток

***

серовский лёд подольский черный мел

зеленка смог но только не успел

разбитым ободком сукровицей бровей

открыткою restante где разведенный клей

серовский сад картофель фри и walker

тебя хранить на самой поздней полке

тебя хранить подземки медный крот

обратной перспективой линий лжет

земля под паром сурика теперь

как на холсте разорванная дверь

как тело обреченное на тело

и контур нанесенный неумело

***

вдруг поняла что забыла всех адресатов Кафки

начала постепенно вспоминать Милена Луцилий нет это не отсюда

так они все лежат в одном столе по ним не наводят справки

по чающим воскресения в первой строфе теперь не бывает чуда

145

так ли закончатся все слова от которых плоть казалась живою

кровь на стекле разбитого для любой красоты сосуда

так ли закончатся слова и всегда говорить с тобою

бежевой бязью штукатурки письмами ниоткуда

памятью выжатой хлопок лен и штампом стертым едва ли

списком зачитанных имен пустой телефонной книги

сколько легло в нее и сколько бы вместе ни забывали

сильные рифмы искать например говорит вериги

146

дома у нас печальны тот же пир он говорит на каждой остановке

перчатки дев прекрасных и неловки движения руки сачок зажав

здесь лёд и медь унылый школьный сплав

он получил в прощенный вторник имя чтобы за стол не сесть теперь с другими

и так она тепла еще покуда что смерть не отменяет веру в чудо

в дыханье роз и ветреность червей

забытый автор говорящий с ней на языке реляций и подколок

последний лёд уже совсем не тонок

и проступает бледная щека так словно речь теперь издалека

заводят лишь бы говорить о речи

всё тот же пир и оплывают свечи на скатерть с перезрелой бахромой

дома печальны и теперь домой вернется разве кто о всех безгрешных

не помолясь в пустой трамвай конечно

***

бумаги синей для абажура купить еще говорила Шура

что всех убьют потому бумага спасает верно да из продмага

вестей сегодня уже не будет стучат на лестнице в двери люди

но все теплы разве только степень их отличает поля да степи

почти не снятся летай во сне и ордер выпишут по весне

на новый дом где растет черешня хоть детство всё не вернуть конечно

а хоть кусочек раскраску Китти наверно знать что вы просто спите

147

один снаряд попадает дважды в пустую кость абажур бумажный

спасает разве слеза и вера и несколько буковок для примера

напишешь пропись полна помарок и темен сад и асфальт так жарок

и нужно жить непременно столько пока на солнце кипит карболка

пока луна закрывает окна пока на несколько слов способна

для всех унесенных взрывной волною пока еще говорит с тобою

из радиоточки весенний морок и кровь подступает к отметке сорок

148

я бы раздосадовался, если бы не любил всякую дань вроде тебя,

чтобы слово царапало, отзывалось в каждом народе,

домашнего прозвища вроде, сколько у тебя в кармане денег,

и куда потом ты ни день их,

Ходасевич безмерно нежен в письмах к жене и к пяти

миллионам погибших за лето на этой войне.

когда мы хотим приласкать или оскорбить человека, красной

вышивки гладь, рубленой щепы под веко,

а то изведусь и приеду, но ветрен Лубянский проезд,

и в гардеробе крадут номерки мимо ярмарки мертвых невест.

успокой меня в каждом письме, что белой костной мукою

земля сыта, и лишь хвалой из каждого рта,

когда правая присно «я» проштемпелеванным ластиком стерта,

Ходасевич очень нежен в письмах к жене, как ранее сказано было,

он купил ей сиреневый пластилин и разверста внутри могила,

только по госту коробок жостовского картона, Анна Ивановна

Чулкова правил хорошего тона столько хотела привить черенкам

жестяной лопатой, мягко лопатка ломает ребро под землею

невиноватой —

расстроил, совсем расстроил, у аналоя их было трое, постановщик

торжественных действ, декоратор милости к падшим,

и что-то еще, но всем всё равно, что в письмах бывает дальше.

149

до блокады уже ничего но погоды теперь золотые

старорежимной оберткой глядят в теплый ад святые

плотью обглоданной костью шуршат разливают кагор на граните

и сторожа закрывают свой сад говорят: «что ж вы, граждане. спите»

в Летнем саду посадить огород поставить Афину с пледом

но теплое время сорвется вот-вот улетит за памятью следом

башню сравняют с землей шпиль воткнется иглой в ладони

здесь брюква растет развивается конный спорт