Фонтаны на горизонте

Микальсен не знал, что ответить. «Комиссар хочет покинуть базу? Он будет в Петропавловске, где все большевистские власти? А чего же нам опасаться? Комиссар ни о чем, кроме нападения сумасшедшего Скрупа, не знает. Что скажет Бромсет, если я соглашусь на предложение комиссара?» – Тут Микальсена охватила ненависть к гарпунеру, ненависть, перед которой отступил обычный страх, и к тому же его ободрила, придала уверенности появившаяся мысль: «Без комиссара можно будет и малолетних китов брать».

– Я жду ответа, – повторил Северов. Ему было непонятно замешательство капитан-директора. «Неужели Микальсен не хочет нам помочь, и две–три китовых туши для него дороже, чем Жизнь человека?!»

– Пусть только попробует отказать, – сказала Захматова Северову, и ее глаза угрожающе сверкнули. – Пусть только попробует!

Она не знала, что бы она предприняла, но в случае смерти Журбы была готова поднять против этих китобоев весь Петропавловск, всех своих друзей-партизан. В эту минуту гнева Елена Васильевна была необыкновенно хороша. Северов невольно залюбовался ее порозовевшим лицом, задрожавшими крыльями носа, чуть приоткрытыми алыми губами. Захматова дышала глубоко. Иван Алексеевич невольно подумал: «Какая необыкновенная красота и сколько чувства!» – но сказал как можно мягче:

– Спокойнее, Елена Васильевна. Прошу вас...

– Вы нашли очень удачный выход из весьма тяжелого для нас положения, – сказал Микальсен, стараясь понять, о чем говорят русские, и внутренне довольный своим двусмысленным ответом. – Хорошо. С первым китобойцем, который вернется с охоты, вы пойдете в Петропавловск! Это должно быть скоро, если...

Он, как и Северов и Захматова, взглянул на большой, сверкающий никелем и стеклом хронометр, висевший на темно-красной переборке каюты, а затем перевел взгляд на иллюминатор, за которым плотной кисеей висел туман. Упавший на рассвете, он не рассеивался, а как будто все плотнее окутывал базу.

– ...если туман не помешает охоте, – закончил Микальсен.

– Хорошо, – поднялся Северов и вместе с Захматовой вышел на палубу, потемневшую от моросящего тумана. Было сыро, прохладно. Туман стоял такой плотный, что рабочие – раздельщики туш – походили на призраков. Голоса, как и треск лебедок, казалось, были приглушены, но крики птиц звучали резче.

– Вы остаетесь на эти два–три дня за меня, – заговорил Северов и пошутил: – Будете комиссаром! Не откажетесь?

– Давай! – тряхнула головой Захматова. – Что надо делать?

– Зайдемте в каюту, я объясню, – пригласил Северов. – Вы же еще у меня и в гостях не были!

– Надо было пригласить, – откликнулась Захматова таким тоном, что Северов не понял, говорит ли она серьезно или шутит.

«Странная все-таки Елена Васильевна, хотя хороший и честный человек». Он ощутил к ней такое теплое чувство, что даже смутился. Захматова, не глядя на Ивана Алексеевича, тихо сказала:

– Не задерживайтесь в Петропавловске. Мне тут одной будет... – она неожиданно махнула рукой, точно разрубая невидимую нить. – А, все это чепуха!

«Что чепуха?» – хотелось спросить Северову, который ощутил себя обиженным, но они были уже у двери его каюты, он открыл ее, жестом приглашая Захматову войти.

Она, не снимая куртки и шапки, села на диван. -

– Ну, давай, рассказывай, что мне тут делать без тебя.

Северов, не обращая внимания на ее фамильярность, стал объяснять, как вести записи о добытых китах, проверять размер туш...

Захматова слушала Северова, рассматривая разостланные на столе бумаги. Потом ее взгляд скользнул по каюте, ни на чем не задерживаясь, и остановился на Иване Алексеевиче, на его чуть склоненной к бумагам голове. Она смотрела на смуглое лицо, на карие под густыми бровями глаза и густые, щедро посеребренные сединой волосы, и ее потянуло погладить эти волосы, обнять голову и прижать к себе. Это желание было настолько сильным, что Елена Васильевна, чтобы не подчиниться ему, хлопнула по карманам куртки:

– Забыла папиросы! – Голос ее зазвучал глухо, точно во рту пересохло.

Северов оторвался от бумаг.

– Вы же дали слово не курить!

Елена Васильевна отвела взгляд и увидела на столе фотографию женщины средних лет. Женщина сидела в соломенном дачном кресле с раскрытой книгой на коленях. Выражение легкого удивления и задумчивости делало ее лицо особенно привлекательным. Захматова взяла фотографию, несколько долгих секунд смотрела на нее, потом спросила:

– Кто это?

– Жена... Соня... – Северов с такой любовью смотрел на фотографию, что Захматова осторожно, точно боясь ее уронить и разбить, протянула Ивану Алексеевичу. Он молча взял снимок и поставил на место...

«Как он любит ее», – подумала Захматова и, почувствовав, что она лишняя в этой каюте, встала с дивана:

– Мне все понятно... Иван Алексеевич. Я пойду. Подготовлю Журбу к отъезду.

И, прежде чем Северов успел возразить или задержать ее, Захматова вышла из каюты, плотно притворив за собой дверь. Ей хотелось побыть одной. Она ушла на корму и здесь, облокотившись о мокрый планшир, долго смотрела в туманную даль. Думать не хотелось. Мучило ощущение одиночества, холода и горечи на сердце.