Форма времени: заметки об истории вещей

Наше актуальное восприятие времени зависит от регулярно повторяющихся событий, а наше осознание истории, напротив, опирается на непредвиденное изменение и разнообразие. Без перемен нет истории; без регулярности нет времени. Время и история соотносятся друг с другом как правило и вариация: время – это регулярная настройка превратностей истории. Таково же и отношение между репликой и изобретением: ряд подлинных изобретений, исключающий какие бы то ни было реплики, был бы близок к хаосу, а всеобъемлющая бесконечность реплик без вариации – к полной бесформенности. Реплика связана с регулярностью и временем; изобретение – с вариацией и историей.

В каждый момент настоящего человеческие желания разрываются между репликой и изобретением, между желанием вернуться к известному паттерну и желанием отступить от него путем очередной вариации. Обычно желание повторить прошлое преобладает над стремлением с ним порвать. Ни одно действие не является полностью новым, но и ни одно действие не может быть совершено без вариации. В каждом действии верность модели и отступление от нее нерасторжимо смешаны в пропорциях, обеспечивающих узнаваемое повторение с небольшими вариациями, допускаемыми моментом и обстоятельствами. В самом деле, когда вариации по отношению к модели переходят порог правдоподобного копирования, имеет место изобретение. Должно быть, абсолютный уровень репликации во Вселенной превосходит уровень вариаций, ведь в противном случае Вселенная выглядела бы куда более изменчивой.

Анатомия рутины

Репликация подобна сцеплению. Каждая копия обладает связывающими свойствами: она скрепляет настоящее и прошлое. Вселенная сохраняет свой облик, продолжаясь в формах, похожих на себя прежних. Неограниченная вариация равнозначна хаосу. Ритуальные действия в жизни обычного человека значительно превышают в числе вариативные или отклоняющиеся от рутинного порядка действия, допустимые в его привычном кругу. Действительно, кокон рутины настолько тесен, что оступиться и совершить нечто новаторское почти невозможно: человек подобен канатоходцу, так крепко привязанному страховочным тросом, что он не сможет упасть в неизведанное, даже если этого захочет.

Невидимая многослойная структура рутины опутывает и защищает человека в любом обществе. Уже как отдельный живой организм он окружен целым церемониалом физического существования. Другой, менее плотный кокон рутины ограждает и защищает его как участника жизни семьи. Группа семей образует район; районы – город; города составляют область; области – государство; государства складываются в цивилизацию. Всем им соответствуют слои рутины, которые накрывают друг друга, становясь всё менее плотными, и оберегают человека от разрушительного своеобразия. Таким образом, рутина в целом обладает множеством центров и в то же время защищает многослойной оболочкой каждого человека. У одних людей защита имеет больше слоев, у других меньше, но никто не свободен от нее полностью. Конечно, система этих сопряженных, поддерживающих одна другую рутин смещается и колеблется, разбухает и сжимается в зависимости от множества условий – не в последнюю очередь от самой длительности, в чем мы убеждаемся всякий раз, когда в ткани повторяющегося действия появляется вариация ради вариации: так скучающий писец вводит тайные вариации во множество копий приглашения, которые ему приходится писать.

Выше мы описывали только один из срезов привычных действий, удерживающих любое общество от распада. Существует и другое их измерение – последовательность повторений. Каждое повторение одного и того же действия отличается от предыдущего. В последовательности эти версии – с постепенными изменениями, в том числе не зависящими от внешних причин, а вызванными лишь потребностью того, кто совершает действия, в переменах на протяжении долгих периодов повторения, – обнаруживают ясно выраженные во времени паттерны, краткую попытку описания и классификации которых мы предпримем ниже. Проследить эти волокнистые длительности поведения не так-то просто: их начала, концы и границы едва уловимы, а их описание, вероятно, требует особой геометрии, правила которой пока недоступны историкам.

Поведение опознается по его повторяемости, однако любое исследование поведения сразу ставит перед нами неразрешимый вопрос: каковы фундаментальные единицы поведения и насколько они многочисленны. Наше поле исследования в этой книге ограничено вещами и поэтому сильно упрощено: оно сводится к материальным продуктам поведения и позволяет нам заменить действия вещами. Это поле остается слишком сложным, чтобы с ним совладать, но мы хотя бы можем считать моду, историзм в архитектуре и Ренессанс аналогичными феноменами длительности. Каждый из них требует большого числа ритуальных жестов, обеспечивающих желаемое участие в том или ином обществе, и каждый обладает своей типичной длительностью (см. ниже).