Формула алхимика

Прозвище у старика было Гундос — из-за перебитого носа. Когда-то он жил приживалкой у отставного полковника, терпел вечные притеснения от прислуги — то чай спитой подсунут, то пирог черствый дадут, — а после смерти благодетеля оказался в ночлежке, где был неоднократно бит за мелкое воровство у своих же.

— Бывший член окружного суда Сырников, — гордо отвечал другой бродяжка в драной енотовой шубе и со шрамом на подбородке. — Имею временное стеснение в средствах.

Как выяснилось, бывший член удостоверил своей подписью фальшивое завещание, за что был исторгнут со службы и осужден, а после отбывания срока сделался постоянным обитателем трущоб «лавры».

— Пересылался несколько раз, — шепелявил тщедушный молодой человек с подбитой губой, покрытый какой-то подозрительной сыпью. — Из Харькова в Петербург, из Петербурга в Варшаву… потом обратно…

Вся вина прыщавого юноши заключалась в утере паспорта, которую не смогли загладить ни ручательства, ни свидетельства знакомых.

Месье Люка среди задержанных обнаружить не удалось. По итогам опросов чины полиции выносили решения — кого в Нищенский комитет, кого — к высылке на «местожительство», а кого и «ко взысканию» через мировых судей.

Троекрутов в своем кабинете готовился к докладу в Управлении, где предстояло держать ответ за неожиданную вылазку в «лавру» и массовые задержания несчастных бродяг. Фон Штайндлер набросал на листе бумаги суждения, которые должны были придать ночной импровизации вид разумного действа, заранее обдуманного и тщательно спланированного. Пристав расхаживал по кабинету в скрипящих сапогах и репетировал, подглядывая в бумажку:

— «В целях борьбы с ненавистным пауперизмом,^[49] обуреваемый желанием обуздать неблагонамеренность и злую волю неблагонадежного класса населения, нарушающего благолепие и симметричность стройной организации городской жизни…» — Евсей Макарович запнулся, чувствуя, что предложенный стиль мало соответствует его обычной манере изложения мыслей. — Не слишком ли торжественно, Оскар Вильгельмович?

Старший помощник заверил, что только таким возвышенным стилем и возможно отогнать от себя нежелательные вопросы относительно неполучения предварительного разрешения на облаву.

— Что ж… Это пожалуй… — согласился Евсей Макарович и пробежал глазами дальнейший текст выступления. — Но вот про «разнузданную похоть стяжания, беспутства и безумия» я, уж вы меня простите, говорить никак не смогу. Я и не запомню этой галиматьи, хоть даже мне и рубль посули.

Посовещавшись, решили про «похоть безумия» вымарать.

К этому часу Илья Алексеевич уже успел побывать на докладе у обер-полицмейстера. Покушение на жизнь чиновника собственной канцелярии, многолетнего и преданнейшего слуги и телохранителя произвела на тайного советника сильное впечатление. А в том, что это было именно покушение, сомнения отсутствовали: в больнице у пострадавшего было диагностировано сильнейшее отравление неизвестным веществом. По части владения различными приемами боя Бугров был весьма опытным цестуарием,^[50] так что неудивительно, что против него применили хитрость и яд — это свидетельствовало в пользу версии об участии в преступлении весьма дерзкого и опасного преступника, посмевшего бросить вызов самым высоким лицам империи. Могучие силы организма Бугрова чудом сохранили для его души земное ее обиталище. Почти трое суток провел он без чувств в салоне мадам Энтеви и до сих пор еще пребывал в совершенном беспамятстве. Пояснить ничего не мог. Можно было предположить, что его опоили в пятницу вечером во время последнего сеанса у мадам Энтеви, куда он был отправлен лично господином Райзнером, чтобы не допустить разглагольствования духов о грядущей денежной реформе.