Формула яда

Я стал отнекиваться, ссылаться на свою старость, на работу, на то, что я давно отошел от всего этого, но Шухевич прервал меня словами:

— Пане меценасе! Все уже решено. Мы знаем ваши литературные способности, знаем, как вы сотрудничали до прихода советской власти в «Червоной калине», знаем, какие хорошие воспоминания написали об «Украинских сичовых стрельцах». Напишите сейчас такое. И запомните раз и навсегда — человек, однажды вступивший в ОУН, может уйти из организации только в могилу. У нас есть достаточно средств, чтобы спровадить туда каждого, кто отказывается от службы нашему делу.

Чувствуя ясную угрозу и зная, что с такими лицами шутить опасно, я снова стал спрашивать: как же с работой, как с семьей?

— Все будет в полном порядке! — ответил Шухевич.— У вас в юридической консультации работает наш человек. Уже заготовлен приказ о вашей длительной командировке в Киев и в Москву по делу здешних спекулянтов мясом, которых якобы вы будете защищать. Жене позвонят о вашем внезапном отъезде. Дело, как говорят, для вас, адвокатов, прибыльное, можете получить «много в лапу». Поедете вы не один. А работать вы будете только в моем личном бункере, о котором знаю только я, а кто его оборудовал, давно находится там, откуда начинается хвост редиски...

И эта последняя, страшная по своему цинизму фраза, за которой скрывалось многое, и решительный тон Шухевича, и два субъекта, что охраняли нашу беседу несомненно с оружием наготове, парализовали мою волю, и спустя час я находился здесь, под землей.

Я начал работу. Через два дня Шухевич обещал лично (это было точно обусловлено) доставить мне материалы о действиях группы ОУН «Вороного» в лесах под Сокалем, но Шухевич не пришел. Прошла неделя. Никого! Видимо, что-то случилось наверху, и тогда мне стал ясен мой исход. Заживо погребенный, я уже никогда больше не увижу солнечного света. И тогда, вместо нового обмана, я решил рассказать всю правду людям. Будь что будет. Одна лампочка уже перегорела. Осталась вторая, последняя. Если перегорит и она, у меня останется возможность осветить это подземелье последней вспышкой. Прощайте!

5 июня 1950 года Павло Галибей».

* * *

...Когда я кончил читать, полковник Косюра, разминая тонкими пальцами папиросу «Казбек», сказал:— Можете взять эту тетрадку и использовать ее по вашему усмотрению. Любопытный человеческий документ, не правда ли? Что же касается «последней вспышки света», то она озарила подземелье только потому, что в очередной операции в марте 1950 года на окраине Львова нами был убит, при оказанном им сопротивлении, Роман Шухевич, называвший себя «генералом Тарасом Чупринкой»...

Кто тебя предал?

«Убийцу хоронят»

В четыре часа пополудни мы должны были выехать на трофейной немецкой машине в Раву-Русскую. По непроверенным данным в годы оккупации там находился большой концентрационный лагерь для военнопленных.

Как и обычно, перед новой поездкой я положил в свой потертый ленинградский портфельчик фотоаппарат «ФЭД», два чистых блокнота, баночку чернил для вечного пера и тяжелый немецкий пистолет «вальтер» с двумя запасными обоймами — нехитрое походное имущество военного журналиста.

Спускаясь по Сикстусской улице к центру Львова, у недавно разминированного почтамта я услышал доносящееся откуда-то заунывное церковное пение.

Осенний ветер разгулялся над седыми холмами старинного города с такой силой, будто пытался раскачать его древние башни и колокольни. Be-тер рвал тугое полотнище алого знамени, недавно поднятого вновь на флагштоке городской Ратуши.

Я свернул направо и узкими улочками добрался до Академической аллеи, усаженной старыми тополями. И тут впервые увидел человека, который впоследствии помог мне приобщиться к весьма запутанной и трагической истории.

Худощавый, сгорбленный старик в летнем белом пыльнике, в надвинутой на лоб старомодной соломенной панаме с засаленной лентой медленно брел серединой Академической аллеи по направлению к оперному театру.

Ветер обрывал последнюю листву с оголенных тополей, швырял под ноги старику жесткие листья и гнал их к поблескивающему вдали памятнику Адаму Мицкевичу. Шагах в двадцати от старика ленивой походкой, то и дело заглядываясь на свежевыкрашенные вывески недавно открытых магазинов, шел коренастый человек средних лет в форме железнодорожника.

Казалось, ему не было никакого дела до бредущего впереди дряхлого старика. Однако острый, пристальный взгляд, брошенный железнодорожником на человека в белом пыльнике, заставил меня насторожиться. «Следит»,— подумал я.

Подходя к гостинице «Жорж», я увидел множество развевающихся по ветру хоругвей и опять отчетливо услышал церковное пение, то затихающее, когда переставал дуть ветер, то возникающее с новой силой, когда хоругви вздымались еще выше. Перед гостиницей на сравнительно широком тротуаре собралась толпа зевак.