Формула яда

Помолодевший, энергичный, отец Теодозий суетился, подливал соседям вина, подсовывал то бигос, то жареную кровяную колбасу с гречневой кашей, то различные салаты, то узенькие колбаски — кабаносы.

Растерянная, заметно подавленная неизбежностью близкой свадьбы, сидела Иванна рядом с Геретой. Старинной чеканки серебряное монисто и такие же серьги, яркое платье еще более усиливали ее сходство с цыганкой.

Отец Теодозий поднялся с бокалом вина в руке:

— Панове и пани! Достойное общество! Я хотел бы выпить чару сию за здоровье своего будущего зятя Романа и моей дочурки Иванны. Да будут они счастливы в этом грешном мире, уже потрясенном войной, и пусть война обойдет стороной их дом!

Выйдя из-за стола, Ставничий крепко трижды поцеловал Иванну и Романа.

А гости, не уславливаясь, как это водится в таких случаях, запели: «Многая лета, многая лета, многая лета...»

Пели все: и приехавшая из Львова игуменья женского монастыря католического ордена василианок — Вера, и монахиня Моника, и старенький дьяк Богдан. Пел даже адвокат Гудим-Левкович, старый знакомый семьи Ставничих, благообразный, в пенсне с золоченой дужкой, с бородкой клинышком.

Одна лишь давняя, закадычная подружка невесты— Юлька Цимбалистая — молчала, то и дело морща курносый веснушчатый нос. Ведь она так верила, что ее подруга будет студенткой университета. А тут — на тебе! Завтрашняя попадья!

И, кроме того, Юлька чуралась этого мещанского общества.

Совсем недавно Грицько Щирба, принятый в Политехнический, сын старого подпольщика, сидевшего неоднократно в тюрьмах буржуазной Польши, уговорил Цимбалистую вступить в комсомол. И они вместе основали в Тулиголовах — на берегу Сана, на самой границе с гитлеровскими войсками, чьи гарнизоны и артиллерия стояли уже в Засанье,— первую в их краях легальную комсомольскую ячейку. Теперь же Юльке казалось, что быть на этом пиршестве, в поповской семье, в кругу бывших панских чиновников и монахинь кощунственно. Если бы не уговоры Иванны — никогда бы она не пришла сюда.

Роман Герета, сняв с пальца невесты кольцо и разглядывая его, уверенным голосом бывалого проповедника, или, как их зовут в Польше, казнодея, не скрывая самодовольства, произнес:

— Я предлагаю тост за здоровье нашего обожаемого митрополита Андрея... Его эксцеленции нет за этим столом, но я не ошибусь, если скажу: митрополит здесь! Он, как всегда, и сегодня незримо присутствует рядом с нами, направляет наши помыслы и деяния. Владыка почтил наше скромное празднество драгоценным подарком.— Роман приблизил обручальное кольцо к глазам и прочел: — «Моей крестнице на счастье. Кир Андрей».

Обведя взглядом всех присутствующих и удостоверившись, какое впечатление произвела на них эта новость, Герета после намеренно затянутой паузы продолжал:

— Немало крестниц у его эксцеленции во львовской епархии и даже за далекими морями — в Канаде и Америке, особенно в пастырских семьях. Но лишь самые избранные удостаиваются такой чести и получают такое драгоценное кольцо — памятный подарок на всю жизнь. И я, скромный слуга божий, безмерно счастлив оттого, что моя избранница сумела честно пройти по стезе господней от святой купели до сегодняшнего дня и заслужить такое высокое признание владыки... Пусть же еще многие лета восседает владыка, наш украинский Моисей, на своем престоле! Да поможет всем нам владыка спасти от безбожия неньку Украину до тех дней, пока кара божья не покарает окончательно всех грешников... За его эксцеленцию!

И, подняв бокал, наполненный рубиновым вином, Герета запел гимн церковников и украинских националистов:

Боже великий, единый, нам Украину храни!

Гости стали дружно подпевать ему. Только уснувший было во время длинного тоста захмелевший дьячок, похожий на маленького, пучеглазого гнома, не разобравшись, в чем дело, затянул польскую песенку:

Грай, скшипко, грай!

Адвокат Гудим-Левкович дернул дьячка за рукав и прошипел:

— Не из той оперы, любезный добродию. Вы не в корчме...

Нежданные гости

— Добрый вечер! — как гром с ясного неба, заглушая торжественное «Многолетие» и надтреснутый голос дьячка, прозвучало вдруг приветствие.

Среди общего шума и пения хозяин дома и гости не слышали, как в затемненную часть светлицы вошли с улицы два советских командира.

Тихо, очень тихо сразу стало в светлице. Не у одного из сидящих за столом екнуло сердце, и не один подумал: «А не арестовывать ли нас пришли?» Даже кроткий, незлобивый отец Теодозий насторожился. Причины для таких опасений были: только что здесь пели церковный гимн националистов, само обручение можно было принять за незаконное, подпольное сборище. А местному населению годами внушали всякие небылицы и страхи о людях в форме Красной Армии.

— Добрый вечер! — повторил один из вошедших, прикладывая руку к лакированному козырьку фуражки с красной звездой.— Извините... Кто здесь хозяин?

Ставничий нетвердыми шагами вышел из-за стола. Растерянность и тревога сквозили в каждом его движении, в напряженном вопрошающем взгляде голубых, с красными прожилками старческих глаз.