Форпост в степи

Емельян Пугачев очнулся от крика. Кричал умиравший на соседней кровати тульчанин Лукьян Синицын. В чумной барак парня перенесли уже искалеченным взрывом, а врачи отказывались его оперировать, боясь заразиться «черной хворью».

— Скоро отмается, сердешный, — сочувственно вздохнул Василий Кабанов, пожилой солдат, лежавший слева от Пугачева.

— А мне вот покойные родственники по ночам снятся, — вздохнул раненый Кузьма Федоров, призванный на войну из–под Пскова, из деревеньки Веснушка. — Я их гоню, матерю даже, а они все приходят и приходят. Сядут на край кровати и молчат, собаки их задери.

— Помрешь скоро, — вздохнул Кабанов.

— А вот мне приснилось, — вступил в разговор казак Ерема Портнов. — Возвернулся домой я, в Яицк, вхожу в избу, а там гроб стоит, да такой красивый, мне аж понравился! Подхожу я, значится,

к гробу тому да и лег внутрь. И так мне в нем удобно стало и хорошо, аж вылезать из него не хотелось…

— Тоже помрешь, — «успокоил» его Василий Кабанов. — Все мы здесь помрем не от ран турецких, а от чумы треклятой!

— Слышь, не скули там, пес шелудивый! — рыкнул на Кабанова Кузьма Федоров. — Еще про смерть молоть чего будешь, сапогом запущу!

— Где я? — прошептал Пугачев, и спорщики тут же прекратили перебранку.

— Емелька, ты это? — воскликнул Ерема Портнов. — А я вот бошку ломаю, ты — не ты? Одежку уланскую где–то раздобыл?

— Где я, братцы? — опять спросил Пугачев, пытаясь приподнять голову и оглядеться.

— В госпитале ты, как и мы все, — ответил Портнов. — Санитар давеча говорил, что подобрали тебя где–то в поле, далеко от войны. Раненого и чумой зараз смореного!

— Раз в память вернулся, знать, выкарабкаешься, — заверил его Матвей Галыгин. — Примета здесь такая верная имеется!

— Сам знаю, что не помру, — вздохнув, прикрыл глаза Пугачев. — Рано мне еще помирать–то.

— А мы, грешным делом, думали: все, — усмехнулся Портнов, — помрет улан безымянный!

— Как же, помрешь тут с вами, — сказал Пугачев и поискал взглядом Портнова. — Орете, как быки на кастрации. Уже успевших помереть из могил зараз подымите.

Удивительное дело — он лежал в госпитале, а не в окопе или в могиле. Гул в ушах обволакивал все густым туманом, за которым что–то происходило, порой доносились голоса соседей по кроватям или слышались шаги санитаров. А ему было все безразлично, ведь болезнь спасала его от смерти на фронте. Мысль о том, чтобы встать, вызвала в теле предчувствие боли.

Вошедший санитар быстро подошел к лежанке Пугачева. Емельян резко, хрипло раскашлялся, грудь его сотрясалась. Тело горело от высокой температуры. Санитар влил ему в рот какое–то лекарство и ушел.

Пугачев вдруг ощутил приближение смерти. Внутри у него все трепетало — легкие, кости, сердце… Конец так конец. Умирать, как оказалось, не так уж и страшно.

Но постепенно внутреннее трепетание затихло, и боль начала проходить…

* * *

Болезнь долго не отпускала Пугачева из своих цепких объятий. Соседи в бараке сменились несколько раз: кто–то из них выздоравливал, а кого–то санитары выносили из барака прямиком на кладбище.

Чума еще давала о себе знать в российской армии, но постепенно отступала. Но на смену ей стремилась не менее тяжелая болезнь — азиатская лихорадка.

Пугачев откровенно завидовал выздоравливающим и от всей души сочувствовал умирающим. Душу томила неясная тревога, которая отгоняла сон. Не спавшего уже несколько ночей кряду Пугачева разморило и клонило в этот день ко сну.

Он видел степь. Но она показалась ему унылой и однообразной, как азиатская пустыня. Емельян знал степь хорошо и любил ее. Пугачев любил бескрайние просторы, любил утренние и вечерние степные зори, любил многоцветье и разнотравье, любил запахи трав…

Он дремал и видел хороший сон. В это время кто–то уселся на табурет рядом с кроватью и легонько потряс его за плечо. Пугачев с трудом разлепил веки и увидел довольное лицо походного атамана Грекова.

— Вот, значит, ты где хоронишься, стервец? — улыбнулся доброжелательно атаман. — А мы тебя прямо обыскались все. Среди убитых нет, среди раненых тоже не сыскали. Думать начали, что убег, дезертировал наш храбрый хорунжий Пугачев!

Ни дремать, ни спать Емельян уже не мог: короткое забытье подкрепило его силы, а пришедший его навестить атаман и вовсе разогнал сон.

— Чего пялишься, будто на Христа распятого? — еще шире улыбнулся Греков. — Ей–богу рад, что хворый ты, Емеля, а не дезертир пакостный.

— Как житуха там у вас? — спросил Емельян.

— А что нам будет? — рассмеялся атаман. — Лупим турков в хвост и гриву! Им сейчас не слаще нашего приходится. Болезнь не щадит как наших, так и их. Как косой, косит басурмановы ряды!

Греков замолчал. Лицо его сделалось задумчивым и даже мечтательным, сосредоточенным на какой–то недосказанной, но, очевидно, захватившей его мысли. Атаман машинально теребил торчащие усы. Потом улыбнулся и замурлыкал под нос, как разнежившийся на весеннем солнышке мартовский кот.

— А я слыхал, что ты в бреду государем Петром Третьим себя величал? — вдруг спросил он. — Ты, случаем, не рехнулся зараз от хвори, Емеля?

— Что в бреду не ляпнешь! — уклонился от прямого ответа Пугачев.