Фотоаппарат

66) Как-то вечером Эдмондссон осталась в гостинице, и после ужина я пригласил ее выпить рюмочку коньяка в баре. Из радиоприемника, стоявшего за стойкой, слышалась музыка. Спустя несколько минут бармен слез со своего табурета, и не отвечая на улыбки, которые я счел возможным ему адресовать, памятуя о наших с ним сердечных отношениях до приезда Эдмондссон (я сначала так и называл его про себя — «мой друг-бармен»), угрюмо выслушал заказ и обслужил нас, не говоря ни слова.

67) Однажды вечером я попросил Эдмондссон поужинать немного раньше обычного, поскольку в двадцать тридцать в ответном матче одной восьмой финала европейского Кубка обладателей кубков миланский «Интер» принимал «Глазго рейнджерс». Двумя неделями раньше в Шотландии эти команды провели никудышный матч. После ужина Эдмондссон вместе со мной пришла в гостиничную комнату отдыха, где стоял телевизор. Матч как раз начинался. Шотландцы, сосредоточившись на защите, играли жестко, с подкатами и подножками. Я сидел меньше, чем в метре от экрана. Эдмондссон следила за игрой из-за моей спины, полулежа на диванчике. Ей показалось, что я немного похож на одного из игроков. Я возражал (это был рыжий верзила в веснушках). Ну да, немножко, сказала она, манерой бегать. Помолчи, сказал я (откуда Эдмондссон знать, как я бегаю?). В первом тайме миланский «Интер» уже вел со счетом два-ноль. Мы поднялись в комнату, не дожидаясь конца матча.

68) Когда я проснулся утром, я представил себе наступающий день как темное море перед моими закрытыми глазами, бесконечное море, застывшее неумолимо.

69) Иногда я просыпался среди ночи и даже не открывал глаз. Я лежал с закрытыми глазами и касался рукой руки Эдмондссон. Я просил ее меня утешить. Она нежным голосом спрашивала, что такое случилось, что мне нужно утешение. Утешить, — повторял я. Но что же случилось? — спрашивала она. Утешить, — говорил я (to console, not to comfort).[9]

70) But when I thought more deeply, and after I had found the cause for all our distress, I wanted to discover its reason, I found out there was a valid one, which consists in the natural distress of our weak and mortal condition, and so miserable, that nothing can console us, when we think it over.[10] (Паскаль, «Мысли»)

71) После дневного сна я вставал не сразу. Нет, я предпочитал подождать. Рано или поздно появлялся импульс, который позволял мне двигаться, не осознавая своего тела, с такой легкостью, которую нельзя запланировать.

72) Эдмондссон хотела вернуться в Париж. Я отвечал уклончиво: мне не хотелось двигаться с места.

73) Когда мы ели в гостиничном ресторане, я чувствовал на себе взгляд Эдмондссон. Я молча продолжал есть. Но я мечтал подняться к себе в комнату, остаться в одиночестве. Мне больше не нравилось чувствовать на себе взгляд. Не нравилось, что меня видят.

74) Мне больше не хотелось разговаривать. Я не снимал пальто даже в номере и целый день метал дротики.

75) Эдмондссон называла мое состояние угнетающим. Я не возражал, только продолжал метать дротики. Она просила меня перестать, я не отвечал. Я отправлял дротики в мишень, потом шел их подбирать. Стоя у окна, Эдмондссон не отрываясь смотрела на меня. Она еще раз попросила меня остановиться. Я изо всех сил метнул в нее дротик, и он воткнулся ей в лоб. Она упала на колени. Я подошел к ней, дрожащими руками выдернул дротик. Ничего страшного, — сказал я, — просто царапина.

76) У Эдмондссон текла кровь, я вывел ее из комнаты. Мы спустились к стойке портье. Забегали по коридорам в поисках врача. Я усадил ее в кресло в гостиничном холле, выбежал наружу. Но куда бежать? Я метался по улицам туда-сюда. Останавливался, возвращался назад. Когда я вернулся в отель, несколько человек окружили Эдмондссон, накинули ей на плечи одеяло. Какой-то мужчина шепотом сказал мне, что ее отвезут в больницу, что скорая вот-вот приедет. Мне стало дурно, я больше не мог никого видеть, прошелся по гостинице, выпил виски в баре. В конце концов, появились врачи. Я помог Эдмондссон встать, я поддерживал ее за талию, она опиралась на мое плечо. Мы вышли на улицу, сели в катер. Тут же заработал мотор, и катер понесся на полной скорости между двух огромных снопов. Я сидел впереди, не закрывая глаз, и ветер дул мне прямо в лицо. Я обернулся и увидел на задней скамейке Эдмондссон: мертвенно-бледное лицо и красно-черная шерстяная материя на плечах.

77) Эдмондссон легла на скамейку, накрыла грудь одеялом. Она лежала вытянувшись, голова у нее была приподнята, глаза открыты. Мы мчались на полной скорости по каналу, обходя другие суденышки. Я смотрел на санитара, который стоял за рулем в кабине. На каждом повороте Эдмондссон крепче вцеплялась в скамейку. Во время одного длинного виража руки у нее ослабли, пальцы разжались, и она упала. Санитар помог мне ее поднять и усадить на дно катера, спиной к скамейке. Она была без сознания. Когда мы приехали в больницу, Эдмондссон понесли. Я шел рядом с санитарами, сжимая ее руку в своей. Мне сказали подождать в коридоре.