Фотоаппарат

Пристроив у ног лейку, облокотясь о перила, я стоял и тихо смотрел в ночное летнее небо. На горизонте подрагивали редкие звезды, я чувствовал свое родство с этим отдаленным мерцанием, с хрупкими размытыми точками, которые робко рождались и умирали в вышине. Стоя в полном одиночестве на балконе берлинской квартиры Дрешеров, я размышлял о том, насколько удачным был прошедший трудовой день, и о том, какой, вообще, день можно считать удачным. Удача в труде — не знаю, можно ли ее измерить, но уж во всяком случае не количеством исписанных страниц и даже не обширностью подготовительной работы. Нет, успех в труде, думалось мне, определяется качеством времени, которое, пока мы работали, текло особым образом — оно было наполненным, а между тем промчалось слишком быстро; тяжелым, нагруженным смыслом и пережитым опытом, однако, невесомым, так что мы и не заметили, как оно пролетело. И вот, что есть удача: испытать это благодатное чувство, ту смесь полноты и легкости, которую ощущаешь только в особые часы жизни — когда пишешь или когда любишь.

Оказавшись в квартире Дрешеров, я от нечего делать просмотрел книги в книжном шкафу у них в спальне. Я зажег ночник у изголовья кровати и бесшумно листал страницы книги, которую снял с полки. Пролистав до конца, я поставил книгу на место и сел на кровать Дрешеров. Передо мной был выключенный телевизор, он стоял на черной подставке, заполненной аккуратными вертикальными рядами кассет — в черных пластиковых футлярах или без них, с одной этикеткой на ребре, чтобы не ошибиться, выбирая записанный фильм или передачу. Я встал, чтобы выглянуть в окно спальни. Освещенная фонарями улица была пуста; замерев у окна, засунув руки в карманы, я рассматривал дом напротив. Сейчас, ночью, ни одно окно не горело, Берлин спал. Я медленно возвратился на прежнее место, не очень уверенно протянул руку к пульту и включил телевизор в спальне Дрешеров.

По-моему, было совершенно понятно, что я перестал смотреть телевизор в своем доме, а не в чужих.

Я принял решение выключить телевизор, но никак не отрезать себя от мира, и, скажем, окажись я в гостях, где люди смотрят передачу, не стану же я, храня верность слову, завязывать себе глаза, а увидев телевизор на витрине, не бежать же на другую сторону улицы, боясь нарушить клятву. Нет. Я не ханжа. В моем поведении не будет ни прямолинейной ограниченности, ни твердолобого упрямства. Я, действительно, не смотрю телевизор, но и не окружаю себя разными абсурдными запретами. Не говоря уже о других маленьких исключениях, которые никак не нарушат общего правила (я, кстати, всегда отличался умением смягчать суровость самоограничения известной расплывчатостью в выполнении предъявляемых к себе требований), я, например, не понимаю, с какой стати, во имя какого такого узколобого пуританства, придись на ближайшие месяцы или годы одно из исключительных, редких по своему размаху спортивных событий (вроде Олимпийских игр, финала стометровки на Олимпиаде), надо лишать себя несчастных десяти секунд передачи (что я говорю! меньше, чем десяти).

Итак, я рассеянно смотрел телевизор в спальне Дрешеров. Было довольно темно; матовые лучи, конусом расходившиеся от экрана, смешивались в сумерках с рассеянным светом ночника, горевшего у изголовья. Я сидел на одеяле, скрестив ноги, заложив за спину подушку, и переключал программы, пробегая пальцами по кнопкам. Звук я приглушил, чтобы не беспокоить соседей (я представил, что сплю сейчас у себя этажом ниже), и теперь почти не различал слов (при том, что и раньше мало понимал по-немецки). Я смотрел, как мужчины и женщины, положив ногу на ногу, улыбаясь, переговариваются о чем-то своем посреди ночи, и одним легким нажатием кнопки обрывая их квохтанье, вызывал на экран следующих болтунов, которые так же беззвучно тарабанили невесть что с дрожащими от волнения руками. Я урывал кусок то от одного ночного разговора, то от другого, от сериала, от фильма, переключая программы бесцельно, почти машинально, бессмысленно, как летом чешут спину или трут ляжку, чередуя немецкие каналы и турецкие каналы, общенациональные каналы и местные каналы, общественные каналы и частные каналы, одни были тематическими, другие — платными, закодированными, зашифрованными (где, затемняя фильм, трепыхались под металлическое жужжание черные и белые полосы), на некоторых каналах вещание закончилось, и загадочные снежные экраны, брошенные в ночи, переносили меня в бездонные таинственные глубины герцевых сетей, мне попадались настроечные таблицы, они должны были обозначить конец передач, передышку в бесконечном потоке программ, вздох перед началом другого дня, паузу, но она и сама не стояла на месте, она звучала, светилась (совсем не так, впрочем, как солидные заставки моего детства, возвещавшие счастливым мальчишеским глазам неминуемое начало трансляций нового этапа Тур де Франс), находилась в непрерывном сумасшедшем движении, бесконечно ускоряющемся, как стремительно приближающийся локомотив, мчащийся во весь дух по рельсам окружной дороги Берлина.