Фотофиниш. Свет гаснет

Трой всегда жалела, что мало знает о музыке и не всегда понимает, почему одни звуки трогают ее, а другие оставляют равнодушной. Этим вечером она испытывала слишком сильную тревогу, чтобы слушать внимательно. Она пыталась уловить реакцию публики, смотрела на спину Руперта и пыталась понять, удается ли ему извлечь какую-то магию из исполнения музыкантов, и даже задавала себе вопрос: как долго продлится подогретое шампанским эфемерное благодушие тех слушателей, кто разбирается в музыке. Ее настолько сильно отвлекли эти раздумья, что момент, когда поднялся занавес, застал ее совершенно врасплох.

Трой воображала себе самые ужасные вещи: что Руперт сорвется и уйдет со сцены, погубив все представление; что он остановит музыкантов и обратится к публике; или что сама публика все больше начнет впадать в беспокойство или безразличие, и спектакль окончится при жидких аплодисментах, а разъяренная Соммита обратится к зрителям с гневной речью.

Ничего из этого не случилось. По мере развития действия оперы благодушный настрой зрителей и в самом деле стал более прохладным, но потрясение от этого Золотого Голоса и изумление, которое он вызывал каждой пропетой нотой, были столь велики, что места для критики не осталось. И был даже пассаж в дуэте «Уйдешь ли ты» с Хильдой Дэнси – по крайней мере, так показалось Трой – когда музыка внезапно стала настоящей. Она подумала: это один из тех кусков, которые имел в виду синьор Латтьенцо. Она посмотрела на него, он поймал ее взгляд и кивнул.

Сэр Дэвид Баумгартнер, чей подбородок покоился на жабо рубашки, придавая его лицу вид глубокой сосредоточенности, поднял голову. Мистер Реес, сидевший очень прямо, незаметно поглядел на часы.

Дуэт завершился, и внимание Трой вновь рассеялось. Костюмы у артистов были хорошие: второстепенные персонажи были в сдержанных библейских одеяниях, взятых напрокат у новозеландской труппы, которая недавно снова поставила Йоркский цикл[29]. Одеяние Соммиты, сшитое специально для этого случая, было белым и непорочным, и если костюмер задумывал его как способ заставить Руфь выглядеть бросающимся в глаза изгоем в чужой стране, то этой цели он вполне добился.

Начался и отзвучал квартет, не оставив от себя никаких впечатлений. Сэр Дэвид выглядел раздраженным. Соммита, оставшаяся на сцене в одиночестве, с жаром произнесла речитатив, а потом перешла к своей большой арии. Теперь Трой видела ее только в форме цвета, фиксируя ее в своей памяти, переводя ее образ на новый язык. Дива добралась до финальной fioritura[30], подошла ближе к краю сцены, подняла голову, раскинула руки и вознаградила их своим козырем – ля третьей октавы.

Несомненно, она бы очень рассердилась, если бы зрители соблюли правило, говорящее о том, что нельзя аплодировать, пока не опустится финальный занавес. Они не стали его соблюдать и разразились маленькой бурей аплодисментов. Она предостерегающе подняла руку. Начиналась предпоследняя часть спектакля: слезливое прощание Руфь и синьора Романо – пухлого, одетого в складчатую блузу, с перехваченными ремешками ногами, похожего на Карузо на его поздних фотографиях. Появился Вооз, обнаружил их и приказал высечь сборщика колосьев. Руфь и Наоми умоляли Вооза смягчиться, что он и сделал, и опера закончилась несколько беглым всеобщим примирением в виде хора.

Чувство облегчения, которое Трой испытала, когда занавес опустился, было настолько сильным, что она обнаружила себя бешено аплодирующей. В конце концов все оказалось не так уж плохо. Ни один из тех ужасов, что она себе воображала, не случился, все закончилось, и все были в безопасности. Впоследствии, правда, она задавала себе вопрос: а не была ли вынужденная реакция публики вызвана теми же эмоциями.

Последовали три быстрых вызова на поклон. На первый вышла вся труппа, на второй – Соммита под жидкие одобрительные крики с задних рядов, на третий – снова Соммита, которая устроила привычное шоу с протянутыми руками, поцелуями пальцев и глубокими реверансами.

А затем она повернулась к оркестрантам, подошла к ним с вытянутой рукой и приглашающей улыбкой, и обнаружила, что ее жертва испарилась. Руперт Бартоломью исчез. Скрипач встал и едва слышно сказал что-то; похоже, он предположил, что дирижер за кулисами. Улыбка Соммиты застыла. Она помчалась к выходу в глубине сцены и исчезла. Смущенные зрители продолжали отрывочно хлопать, и эти аплодисменты почти стихли, когда она появилась вновь, ведя – вернее, почти таща за собой Руперта.

Он был всклокочен и бел как простыня. Когда она предъявила его публике, продолжая крепко держать за руку, он не выразил никакой признательности за аплодисменты, которые она вытребовала у зрителей. Они постепенно затихли, и воцарилась мертвая тишина. Она что-то прошептала, и этот звук повторился, расходясь гигантскими кругами: вокруг острова вздыхал северо-западный ветер.

Зрители испытывали крайнее замешательство. Какая-то женщина позади Трой сказала:

– Он плохо себя чувствует. Он сейчас потеряет сознание.