Фотограф

– Я все исправлю, милая. Все исправлю. Даже если ради этого придется провести вечность в ебаной боли, – прошептал я и, развернувшись, бросился бежать к дому. Я должен спасти её. Должен изменить жизнь хоть одного человека, на которого мне не насрать.

Вбежав в подъезд, я отпихнул с пути гребаного мистера Вилки, который снова завел речь про свой твидовый пиджак, и, быстро поднявшись по лестнице, залетел в свою квартиру, после чего бросился к коробкам, где лежало фотографическое оборудование. Но мне нужен был не фотоаппарат, а флэшка. Всего одна гребаная флэшка, которую я отформатировал полгода назад. Черный прямоугольник с золотыми буквами «SD-HC».

Флэшка нашлась на дне рюкзака, но я, вставив её в кардридер[30], мучительно застонал и обхватил голову руками. На ней была тысяча других кадров, а сколько кадров я еще стер… Мысли загудели в голове, как пчелы, стукаясь об стенки черепа, но одна оказалась особенно настойчивой.

– Попробовать восстановить? – спросил я сам себя, после чего вздохнул и потянулся за сигаретами. – Мизерный шанс есть. Если получится вытащить хоть один ее портрет, то этого хватит.

Я запустил программу по восстановлению удаленных файлов, а сам, не в силах сидеть, принялся бродить по комнате, куря одну сигарету за другой. Я не смотрел, какие файлы находит программа. Я молился всем гребаным богам, чтобы хоть одним из них оказался портрет Четырнадцатой. И, когда уведомление, мелодично прозвенев, сообщило, что восстановление закончено, я вернулся за компьютер и принялся изучать сотни тысяч частично восстановленных файлов.

Перед глазами промелькнул Джо, несколько фотографий Пятой, огромный хер того ебнутого мужика и, наконец-то тот портрет, который был мне нужен. Единственный портрет, который умудрилась вытянуть из рабочей флэшки программа восстановления.

Им оказался портрет, сделанный мной в Стрэтфорд-парке, когда Четырнадцатая задумчиво улыбалась, почти растворившись в мягком свете. Лишь её улыбка и глаза резко выделялись на снимке. Торжествующе улыбнувшись, я запустил Фотошоп и, включив онлайн-радио, засел за обработку её портрета.

Сначала я осветлил фото так, чтобы лицо Четырнадцатой было хорошо видно. Добавил немного контрастности, прошелся корректирующей кистью по глазам, вернув в них теплый блеск. Три часа просидел, убирая все, даже мельчайшие недостатки её кожи. Затем, разгладил и смягчил кожу, удовлетворенно хмыкнул и занялся глазами. Обработка глаз была моей фишкой, и я хотел не только вернуть тепло во взгляд Четырнадцатой, но и показать ту красоту, которую видел только я. Поэтому, когда я закончил с глазами, то, глядя на портрет, вдруг ощутил, как тепло волнами поднимается от сердца к голове, заставляя виски пульсировать. После глаз я подчеркнул её губы, чуть подправил форму лица с помощью «Пластики»[31] и завершил обработку новым светотеневым рисунком и цветокоррекцией. Затем, откинувшись в кресле, открыл банку с пивом и, сделав глоток, внимательно посмотрел на дело рук своих. Я смотрел на портрет Четырнадцатой до тех пор, пока воспоминания окончательно не исчезли. Но последнее воспоминание я не собирался отпускать. Я хотел всегда его помнить. Это был удивительно трогательный и нежный момент, когда я, уходя от Четырнадцатой, наклонился и поцеловал её в губы. То, как она смотрела на меня. То, как пахла. То, какими сладкими были её губы. Я хотел навсегда запомнить этот момент, и ничто, ни Он, ни гребанная камера не смогут выбить его из моей головы.

«Не позволяй никому менять свою жизнь. Она принадлежит только тебе. С любовью, Адриан», – написал я в электронном письме и, щелкнув мышкой, отправил письмо с обработанным портретом на адрес Джейн, после чего грустно вздохнул, понимая, что в этот момент она меня полностью забыла. Как Джо, как Воробушек с отцом, как Теана. Как все, кого я когда-либо фотографировал…

– Знаешь, это твой лучший портрет, – повернувшись, я увидел, что Он сидит в кресле у окна, а лицо, как обычно, скрыто в тени.

– Твое лицо, – буркнул я, на что Он поднял руки и ехидно заметил:

– Ты не хочешь его видеть, поэтому оно скрыто. Тебе кажется, что в этот момент ты становишься слишком чувствительным и открытым.

– А Ты превращаешься в того же злого и жестокого типа, – кивнул я и, улыбнувшись, добавил: – Знаешь, может оно и к лучшему, что мы прячемся под масками. Не так больно жить становится, потому что жизнь, оказывается, может быть жестокой.

– Жить вообще трудно, – возразил Он, – Мой вредный человечек, но глядя на тебя сейчас, на то, каким ты стал, Я невольно радуюсь этому.

– Не вижу, чему тут можно радоваться, – я пожал плечами и направился на кухню. – Тебе как обычно?

– Да, будь добр. Чистый коньяк. Без примесей, – Он улыбнулся, когда я принес ему бокал коньяка и, закинув ногу на ногу, вздохнул. – Тебе лучше?

– Наверное, да, – помедлив, ответил я. – Когда я увидел, что мое бездействие искалечило жизнь той девушки, то внутри что-то сломалось.

– О, да, – язвительно хмыкнул Он. – Первый раз в жизни ты сделал что-то хорошее для другого человека.

– Первый?