Фотографии на память

— Если ты истинная дочь своего народа, то ты обязана помочь делу освобождения армянских земель, то есть Карабаха, от азербайджанского ига. Значит, так. У тебя отец — журналист? Пусть он напишет несколько листовок. Про то, что Карабах — это исконные армянские земли, про этих азеров…

Я представила папу, печатающего на машинке текст листовки «про этих азеров». Потом я передаю листочки Рафику, Рафик — своему отцу, отец — переправляет их в Ереван. В ереванской типографии на плохой желтой бумаге набирают текст: «Карабах — это исконные армянские земли! Не оставлять в Ереване ни одного живого азербайджанца!.. Как истинный армянин, ты обязан…». А через несколько дней в какой-нибудь армянской школе по рядам поползут сложенные вчетверо листочки тонкой желтоватой бумаги.

— Нет, — встала я, — мой папа — журналист, а не… Пошли, Гриш.

В прихожей Рафик попытался всучить мне книжку с картой. Говорил, это просто позор, что я совершенно не знаю своего родного языка, истории Армении. А насчет листовок пусть папа подумает. Нужно бесстрашно противостоять проискам этих азеров.

— А вы что, переезжаете? — вдруг спросил Гриша, указывая глазами на груду коробок в соседней комнате.

— Ага… — запнулся Рафик, — переезжаем… В Ставрополь. Но вы не думайте…

Гриша схватил меня за руку и потащил вниз по лестнице.

10

В Баку очень скоро привыкли к солдатам с автоматами, танкам на площади, комендатурам. Солдаты не спеша патрулировали улицы и, наверное, страшно удивлялись, зачем этому мирному южному городу нужен комендантский час.

В последнее время папа писал не длинные интересные статьи для третьей полосы своей газеты, а только редкие короткие заметки без подписи. Маме каждый день звонили подруги, знакомые, — прощались, давали свои новые адреса. Папа, сидя за пишущей машинкой, прислушивался к этим разговорам, но больше не называл уезжающих дезертирами. Папа писал статью. Статья получалась очень большой, с десятком черно-белых фотографий. Правда, когда в Баку ввели войска и «положение в городе нормализовалось», я подумала, что папа бросит эту статью. Но дядя Вова вдруг сказал:

— Знаешь, Марго, почему я занимаюсь фотографией? Нет, не для того, чтобы деньги загребать… Просто фотография запечатлевает что-то навсегда. И хорошее, и плохое. Запечатлевает и не дает забыть. Если человек помнит о чем-то хорошем, ему обязательно захочется это хорошее сделать снова. А если плохое не забыл, то, значит, никогда его и не повторит.

Папе, наверное, тоже хотелось, чтобы все помнили. Поэтому каждую ночь у нас дома стучала пишущая машинка.

— Ну что, хлюпик, опять сдрейфил? — на перемене Джаваншир навис над сидящим за партой Русланом. — Или мамочка не отпустила?

Джаваншир уже второй месяц придумывал для мальчишек разные испытания. Например, сорвать урок географичке-армянке, исписать ругательствами стенд о дружбе народов, выйти на улицу после начала комендантского часа.

— Я уже сто раз после комендантского часа на улицу выходил. Не бойся! Ты на своей земле живешь. Пусть они, — Джаваншир кивнул на меня с Гришей, — боятся.

— А что будет, если меня патруль застукает? — осторожно спросил Руслан.

— Ничего не будет, Русланчик, — не выдержала я, — посидишь часок в участке, потом родителей вызовут, и домой отпустят. Если бы за такое расстреливали, Джаваншир после 23.00 носу из дому не высунул бы.

Джаваншир побагровел, сжал кулаки и начал орать:

— Гет бурдан[1], эрмяни! Что уставилась? Не понимаешь? По-русски сказать? Или по-армянски?

Он подбежал к нашей парте, схватил мой портфель и начал вытряхивать из него учебники:

— Русский язык — долой! — книжка расправила белые крылья-страницы и полетела на пол. — Французский — туда же. География — долой! Ага, азербайджанский. На вот, учи… Вслух, вслух читай!

Джаваншир вытолкнул из класса Гришу. Подпер стулом дверь, схватил меня за волосы и начал тыкать в страницу учебника:

— Ну?!

Читай, читай!

Я задыхалась. Из носа текла кровь. Но мне никак не удавалось оттолкнуть от себя Джаваншира. Вдруг раздался страшный грохот. Парты полетели в разные стороны, и сквозь пелену слез я разглядела, как Джаваншир, выпустив мои волосы, после чьей-то могучей затрещины летит через весь класс и врезается спиной в противоположную стенку.

— Она же армянка! — сидя на полу, отчаянно орет Джаваншир. — Армянка, понимаешь?! Эрмяни!

А новенький — беженец из Армении — молча дубасил Джаваншира, не давая тому встать на ноги. Потом повернулся к застывшему Руслану и хрипло произнес:

— Они тоже нас так… Папа били, сестра в школу не пускали. «Азеры» называли… А мы что сделали? Ничего мы не сделали. И она тоже ничего не сделал, — новенький молча подошел к моей парте, собрал книжки, засунул в портфель.

— Вставай, пошли домой.

Мы медленно брели по дороге. Я все время останавливалась, всхлипывала, размазывала по щекам слезы, прикладывала к носу большой и не очень свежий платок новенького.

— Тебя как зовут? — спросила я у него.

— Мамед, — широко улыбнулся мой защитник. — А я твой имя знаю. Ты — Марго.

Мамед переложил портфели в другую руку, потянул носом воздух и сказал: