Фотография из Люцерна

– Она связалась со мной через несколько дней после переезда. Сказала, что поселилась в отеле. Ей было не по себе. Она пробормотала что-то насчет нежелания казаться параноиком. – Ева вздыхает. – Наша работа требует отваги, ведь приходится иметь дело с эксцентрическими фантазиями незнакомых людей. Иногда сеанс что-то высвобождает в клиенте, и следует взрыв. Я показывала Шанталь, как поступать в таких случаях, и она принимала обычные меры предосторожности. Возможно, этого оказалось недостаточно. Я просила объяснить, что происходит, и она сказала, что это связано с фотографией. «Той, люцернской?» – спросила я. «В некотором смысле», – вот что она мне ответила. И пообещала рассказать подробности при встрече. Упомянула, что должна сделать кое-что важное, а потом приедет в Вену; спросила, можно ли у меня остановиться. Я сказала: «Тебе не надо спрашивать разрешения, ты ведь знаешь». Она поблагодарила и пообещала провести со мной несколько недель. «Мы будем гулять по улочкам Вены, как раньше. Мне нужно время, чтобы понять, как жить дальше».

Она сказала, что подумывает вернуться в колледж. Получить степень и строить новую карьеру. Ей нравится черно-белая фотография, а работы Гельмута Ньютона всегда вызывали восторг. «Я бы хотела заниматься художественной фотографией. Надо навести справки, как туда попадают».

Ева опускает глаза. И с болью произносит:

– Больше она не выходила на связь. Не отвечала на мои письма и звонки. Я забеспокоилась, позвонила Рыси. Та могла только сказать, что Шанталь выглядела расстроенной, а потом исчезла. Я обезумела от тревоги. Потом, через две недели, Рысь написала мне, что Шанталь убита. Поначалу я отказывалась в это верить. Думала, возможно, она подстроила свою смерть – и сейчас живет где-то, избавившись от всего, что ее пугало. А затем все подтвердил ее брат. Когда он написал, что ему переслали прах, мне стало плохо. Я поняла, что моя дорогая Шанталь в самом деле умерла.

Ева поворачивается ко мне и говорит совсем другим тоном:

– Прекрасный вечер. Давайте разомнем ноги. В это время года Нью-Йорк прекрасен.

Мы выходим на улицу. Прохладный ветерок пришел на смену влажной жаре, которая висела над городом, когда я прилетела. Часы пик миновали, на тротуарах уже нет толпы пешеходов. Можно разговаривать, не повышая голос.

Мы идем в сторону Пятой авеню.

– Мне нравится местный темп жизни, – говорит Ева. – Он так отличается от размеренного неспешного ритма старой Вены. Хорошо иногда прилетать сюда, набираться энергии. Но я никогда не смогла бы здесь жить.

С Пятой мы идем вверх, мимо магазинных витрин, банков, офисных зданий. Шагая рядом с Евой, я неожиданно чувствую себя уютно. Спрашиваю об интересах Шанталь, которые нашли отражение в ее библиотеке: Лу Андреас-Саломе, Фрейд и психоанализ, Гитлер и Третий рейх.

– Это то, чем всегда была увлечена я. Шанталь безумно влюбилась в меня и вскоре всей душой воспринимала мои дела как свои. Вы ведь знаете, Вену называют «городом снов». Думаю, невозможно жить в Вене и не знать о Фрейде. А Шанталь уже раньше проявляла к нему интерес; потому и оказалась на той лекции. Что касается Гитлера и Саломе, это тоже пошло от меня, по личным причинам. Однажды я рассказала ей про Лу, и Шанталь это зацепило. Большинство людей занимают отношения Лу с Ницше и с Рильке, но меня больше интересует ее контакты с Фрейдом. Когда я объяснила, почему, Шанталь приняла их даже ближе к сердцу, чем я.

Мне очень хочется узнать, что это за личные причины, но тут Ева просит рассказать о себе. Она вскидывается, когда я упоминаю, что хожу к психотерапевту неофрейдистской школы, поскольку меня не отпускают детские отношения с отцом.

– Интересно… у меня с отцом тоже кое-что связано.

Она произносит «кое-что» так, словно это все объясняет. Однако когда я рассказываю криминальную историю папочки, про его отсидку в тюрьме, про то, как он разрушил семью смесью обаяния и лжи – ядовитой смесью! – по ее реакции я вижу: она понимает и сочувствует.

Ева спрашивает о моей сценической деятельности, и я описываю «Монолог», «Черные зеркала», постановку о Веймарской республике. Кажется, особое впечатление на нее производит моя роль роковой красотки в «Головокружении» у Рекса.

– Вам ведь понравилось? – спрашивает она. – Вероятно, гораздо больше, чем вы готовы признать.

Я удивлена такой проницательностью. Спрашиваю, чем себя выдала.

– Ничем. Я слышала это в вашем голосе, видела в глазах.

Мы встречаемся взглядами. Я понимаю, что, как и доктор Мод, Ева не станет осуждать или порицать меня, в чем бы я ни призналась.

Она предлагает пообедать в ресторане неподалеку. А затем останавливается и снова на меня смотрит.