Фотография из Люцерна

– Я уверен, что вы хорошо разбираетесь в… что бы это ни было такое, – сказал он, демонстрируя повсеместное в то время в среде американских психиатров мнение, что открытия Фрейда умозрительны, а методы – неэффективны.

Следует еще отметить, что в то время мне нравилось изображать из себя беженца-еврея. Я отлично вжился в роль. Это было нечто сродни очищению, почти катарсису: я выводил из себя антисемитскую отраву, которой, как и всех немцев моего поколения, меня пичкали на протяжении многих лет. Я также понял, что моя легенда, история о еврее-психоаналитике, которому удалось бежать из лагеря и на виду у всех работать в Берлине, побудила многих коллег по УСС считать меня героем. Мне удалось сделать ровно то, чего требовали от меня мои инструкторы из абвера: вжиться в образ так глубоко, что однажды во время бритья, глядя на себя в зеркало, я понял, что мне не требуется больше изображать Фогеля – я стал Фогелем!

В тысяча девятьсот сорок седьмом году, получив американское гражданство и медаль за военные заслуги, я решил начать жизнь заново и перебрался в Кливленд, штат Огайо. Странный выбор? Тому было несколько причин.

Во-первых, Кливленд посоветовал Джим Лэнгдон. Это был его родной город, куда он вернулся после войны. В случае переезда он обещал помочь мне обосноваться и открыть практику; обещал, что будет направлять своих пациентов и попросит коллег делать то же самое. В Кливленде почти не было практикующих психоаналитиков, так что спрос на подобные услуги в среде образованной верхушки среднего класса был велик. Это позволило мне быстро открыть ровно такую практику, как я хотел: моими пациентками стали благополучные невротичные дамы, которых угнетала унылая, однообразная жизнь верных жен и почтенных матерей семейства. В ухоженных загородных усадьбах им было тесно, и они рвались найти для своей жизни какой-либо смысл.

Во-вторых, Кливленд – город, где хорошо принимали еврейских беженцев из Европы. В последнее время этот критерий стал для меня одним из самых важных; я хотел обосноваться в местности, где минимален шанс встретить знакомых из прошлой жизни. Я решил сидеть тихо и не высовываться – этакий застенчивый еврей-беженец, притом прекрасный психоаналитик, с очаровательными манерами и приятным немецким акцентом.

По совету Джима я снял помещение с приемной в респектабельном здании медицинского центра на Карнеги-авеню и обставил его мебелью в модернистском стиле Баухауз. Единственным экстравагантным поступком стало приобретение роскошного дизайнерского дивана из черной кожи: я использовал его в качестве аналитической кушетки. Я оправил дипломы в рамки и развесил по стенам, указал свое имя на информационной доске в вестибюле и открыл дело. Спасибо Джиму и его коллегам: благодаря их рекомендациям ко мне пошли пациенты, и вскоре я уже со всей скоростью несся навстречу американской мечте.

В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году я женился на своей бывшей пациентке, Рахиль Шапиро, милой нервозной молодой выпускнице Исследовательского университета. Ее родители, австрийские евреи, тоже были мигрантами: они попали в Новый Свет, покинув Вену перед самым аншлюсом.

С Рахиль в свое время пришлось много поработать: я проводил сеансы четырежды в неделю три месяца подряд. Почти все ее родственники стали жертвами Холокоста. Она страдала от состояния повышенной тревожности и ночных кошмаров. Семья жила в непритязательном доме в кливлендском Ист-Сайде. Ее отец учил детей играть на скрипке, мать лепила из глины.

Хотя мы вступили в связь, еще когда Рахиль была моей пациенткой и много раз отдавались страсти прямо на том самом обитом маслянистой черной кожей диване-кушетке, мы дождались, пока со времени лечения не миновал год, – и только потом объявили о помолвке.

В июне шестидесятого родилась наша единственная дочь. Мы назвали ее Евой в честь венской бабушки Рахиль. Мне в ту пору было уже шестьдесят лет.

В том же году я приобрел замечательный дом в стиле Тюдоров. Он стоял на тихой улочке в респектабельном пригороде. Рахиль, получившая степень по микробиологии, начала работать исследователем в нефрологической лаборатории при университете. Мы отдали Еву в частный сад рядом с домом. Если говорить коротко, все шло отлично.

В конце тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, выйдя проводить последнего на сегодня пациента, я обнаружил в приемной плохо одетого господина.

Сначала я его не узнал. Но он держался со мной как со знакомым, шагнул навстречу с широкой заискивающей улыбкой и обратился по-немецки:

– Герр доктор Фогель?

Я насторожился.

– Простите, мы знакомы?

– Я знаю вас как доктора Эрнста Флекштейна. Или будете утверждать, что в самом деле этот самый Фогель, как написано на табличке?

– О чем вы?

– Что же вы испугались, дорогой доктор? Хотя, конечно, как не струсить? Вот он, ваш самый жуткий кошмар.