Фотография с прицелом

Выпив в темноте подъезда почти половину бутылки единым духом, Вадим Кузьмич обнаружил, что заткнуть ее нечем. Подобрав с асфальта несколько кленовых листьев, он свернул их в плотный валик и, откусив бахрому, затолкнул бутылку этой осенней пробкой. Сунув ее в карман, Анфертьев уже безбоязненно вышел на свет фонаря. Теперь никто не может поймать его на распитии спиртного в общественном месте, никто не будет писать суровых писем на работу с требованием наказать его примерно, премии лишить, снять с очереди на получение квартиры, не давать путевок в пионерские лагеря его детям, не придет указаний плакат у проходной вывесить, чтоб все смеялись над ним, пальцами на него показывали, комья земли ему вслед бросали и улюлюкали и чтобы по телевизору его показали.

Миновав плотную группу дружинников, Анфертьев облегченно перевел дух. Удаляясь от мужчин и женщин с красными повязками, он невольно пошел четче, чуть ли не печатая шаг, и хотя проводили его взглядами, но не остановили. Пронесло. Внутренний скулеж, не затихавший с утра, отдалился, стал глуше и уже не вызывал болезненной дрожи в теле. Анфертьев обмяк и почти равнодушно думал об оставшейся на заводе добыче. Света вообще расплылась в его сознании и представлялась теплым радужным пятном. Оно немного грело, немного тревожило, но не настолько, чтоб думать об этом всерьез. Вскоре Света уплыла в темноту зоопарка, растворилась в сырой мгле, но перед Анфертьевым вдруг возникли пронзительные, узко поставленные глаза Квардакова – невидимый зам пронесся мимо на невидимой своей машине.

– Ну, ни пуха, старик! – сказал ему вслед Анфертьев. – Помогай тебе Бог.

И он рассмеялся пьяно и беззаботно. Потом уловил запах листьев клена, торчавших из бутылки, и посерьезнел, погрустнел. На какое-то время он словно исчез – Анфертьев не помнил себя два часа. В памяти остались лишь гул голубых вагонов метро, бесконечные лестницы с рифлеными ступеньками, полыхающие ночными факелами буквы М на столбах у подземных переходов, и он шел от факела к факелу, нырял под землю, снова оказывался на поверхности и, даже не узнав, где он, снова уходил вглубь, под город. И вдруг все это оборвалось, и Анфертьев обнаружил себя на сырой скамейке, перед ним раскачивался пасьянс окон большого дома, за шторами мелькали тени людей, изредка хлопали двери подъездов.

– Где я? – спросил Анфертьев у проходящего парня.

– В Москву тебя занесло на этот раз, – рассмеялся тот.

– Тогда еще ничего, – пробормотал Анфертьев и, вынув бутылку из кармана, убедился, что там еще кое-что осталось. Водка нагрелась и не холодила его левый сосок. Анфертьев догадался, что сидит во дворе дома, где живет Света. Да-да, все правильно. Он здесь уже бывал, и вот, надо же, опять его затащили сюда смутные желания. Потом он понял, что сидит на скамейке давно, не меньше часа, и ждет Свету. Он почему-то решил, что она обязательно должна почувствовать, что он здесь.

И тут он увидел Свету. Она вышла из подъезда в наброшенном на плечи пальто и с ведром в руке. Придерживая пальто, Света пробежала к мусорному ящику.

– Вот видишь, старик, твой расчет оказался верным, – похвалил себя Анфертьев и крикнул: – Света!

Она остановилась, посмотрела в его сторону и, увидев светлое пятно плаща, подошла:

– Вадим? Что ты здесь делаешь?

– Отдыхаю. Шел домой, решил передохнуть… Сейчас дальше пойду, – он махнул рукой вдоль двора.

– Но тебе в другую сторону!

– Ох, Света… Кто может сказать наверняка, какая сторона наша, в какую стоит идти, в какую не стоит… Где я смерть найду, где богатства, где красавица меня поджидает…

– Боже! Ты пьян!

– Самую малость, Света, самую малость… Присядь. Я это место и нагрел, и высушил… Садись, тебе понравится, – Анфертьев сдвинулся в сторону. – Хочешь выпить? – Он вынул из-за пазухи бутылку.

– Нет. Не хочется.

– А ты не будешь возражать, если я выпью?

– Пей, – Света передернула плечами.

Анфертьев запрокинул голову и двумя большими глотками допил водку. Повертев бутылку в руках, он осторожно поставил ее в ведро.

– Это ты виновата, что я так напился. Я хотел с тобой выйти, а ты сбежала… Нехорошо. Мне стало так горько, так обидно… Что я чуть было не заплакал.

– Сейчас уже легче?

– Да, отпустило маленько, – Анфертьев замолчал, будто прислушиваясь к себе. – Да, полегчало. Еще бутылку-вторую, и станет вообще легко.

– Ты уже был дома?

– Нет, только иду.

– Ты что же, пять часов добираешься?

– Может быть… Скажи, что я добираюсь пять лет, и я соглашусь с тобой еще охотнее. Не исключено, что я иду к себе уже пять тыщ лет и мне быть в пути еще столько же… Мы идем, бежим, едем, хотя заранее знаем, что никто нас нигде не ждет, что топать нам до самой смерти. А прийти куда-то и убедиться, что мы на месте, что путь окончен… Нет, этого нам не суждено. Представляешь ужас! Найдем ночевку – и уже считаем, что мы дома… Нам дадут какой-нибудь похлебки, а мы уже готовы выть от радости, что родню обрели… Где-то на работу взяли, жалованье определили, метлу в руки сунули, а мы уж кричим, что себя обрели…