Фотография с прицелом

– Как ты думаешь, – отрешенно проговорила Света, глядя на окна, разноцветными искорками светящиеся в ее глазах, – как ты думаешь, мог Борис Борисович взять деньги?

– Борис Борисович? Кто это? А, Квардаков… А почему бы и нет? Ведь он брал их всю свою жизнь и, не случись сегодня этого печального происшествия, продолжал бы брать до конца жизни.

– Ты имеешь в виду зарплату?

– Назови это зарплатой, жалованьем, пособием, взяткой… Какая разница? Он брал эти деньги из твоих рук, отлично понимая, что не заработал их. Но ни разу не отказался. Ведь ни разу?

– Но и ты не отказался.

– Я – другое дело. Мне платят меньше тех денег, на которые можно прожить.

– Как же ты живешь?

– Жена кормит. И потом, я свои деньги все-таки зарабатываю. Может быть, снимки не входят в число основной продукции нашего завода, но меня наняли делать снимки, и я их делаю. И неплохо справляюсь со своими обязанностями. Свои сто рублей я зарабатываю.

– Тебе платят сто двадцать.

– Нет, Света. Это в каких-то ваших бухгалтерских ведомостях стоит цифра «сто двадцать». Но ты хоть раз дала мне эти деньги? Нет. Ты даешь мне сто рублей, а все почему-то считают, что я получаю сто двадцать.

– Вот и о деньгах поговорили, – улыбнулась в темноту Света.

– Видишь ли, мы можем о них говорить, можем о них молчать, можем о них слагать стихи или распевать песни – все это не имеет ровно никакого значения, потому что мы о них никогда не забываем, как о собственной смерти. Предстоящей смерти, которая все ближе.

– Так ты никогда не говорил, Вадим, – озадаченно произнесла Света. – Что произошло?

– Большие деньги… Особенно в чужих руках заставляют смотреть на вещи трезвее. Даже после бутылки этой паршивой водки.

– Пей коньяк.

– Коньяк пусть пьет Квардаков. Если его выпустят.

– А могут и не выпустить?

– Откуда мне знать, – Анфертьев отгородился воротником плаща и от Светы, и от ее вопроса.

– Подожди, – сказала Света. – Какие-то слова ты произнес недавно, я все время пытаюсь понять, что стоит за ними… Да, ты сказал, что, не случись сегодня этого происшествия, Борис Борисович и дальше получал бы свою зарплату…

– Получал бы! – убежденно сказал Анфертьев.

– Я не о том. Из твоих слов выходит, что ты не веришь в его виновность?

– Света, – Анфертьев решился наконец положить ей руку на плечо, – так ли уж важно, во что я верю?

– Что же важно?

– То, как я поступаю. Как ты относишься ко мне, а я к тебе. Важно, сколько я зарабатываю, потому что это определяет мой образ жизни. И определит мой образ смерти.

– И качество потребляемых напитков.

– Я не прав?

– Нельзя же все время говорить о собственной смерти. Это попросту неприлично.

– Да? Извини. Это все она, – Анфертьев кивнул в сторону светящегося в темноте круглого горлышка бутылки, оно напоминало плавающее над землей колечко. – Маленько перебрал… Сказывается отсутствие опыта.

– Это дело наживное, – Света поднялась. – Тебе пора, Вадим. Да и я продрогла. Пока.

– Ты не будешь делать нехороших выводов?

– Там видно будет. Посмотрю на поведение.

– Я исправлюсь! – горячо воскликнул Анфертьев. Эти слова прозвучали куда серьезнее, нежели требовал полушутливый разговор. – Вот увидишь, я исправлюсь.

– Думаешь, это возможно?

– Надо верить в человека, Света!

– Ага, значит, все-таки надо во что-то верить… Пока, Вадим.

Света взяла ведро и направилась к подъезду. Оглянувшись, она увидела, что Анфертьев остался сидеть на скамейке. Поколебавшись, вернулась.

– Прости, – сказал он, вставая. – Задумался.

– О чем?

– О себе, о тебе… Если не возражаешь. Откровенно говоря, это единственное, о чем я думаю последнее время… Хотя… – он пьяно рассмеялся. – Прости, я вспомнил чьи-то слова… Люди думают – что-нибудь придумают, а мы начнем думать – из раздумья не выходим. Ты не помнишь, кто это сказал?

– Знаешь, мне вполне достаточно, что эти слова произнес ты. Пока.

Когда Света, поднявшись на площадку второго этажа, выглянула в окно, скамейка была пуста.

Пьяные мысли Анфертьева:

«Самыми жестокими часто оказываются близкие люди. Право на безжалостность дает им хорошее к тебе отношение. Любя и жалеючи, они посыпают твои раны солью, чтобы убить в них заразу… Сочувствуя, напоминают о самых постыдных твоих словах и поступках. Желая видеть тебя и дальше счастливым и здоровым, они вынимают тебя из петли, вылавливают в проруби, подсовывают тебе холостые ружейные патроны – ими ни за что не развалить себе череп…»

Горечь свершения…

Печаль исполненности…

Боль удачи…

Похолодало.

Дожди кончились, да и осень, судя по всему, шла к естественному своему завершению. Утра стояли ясные и звонкие, желтую траву покрывала изморозь, листья давно лежали на земле и каждую ночь промерзали насквозь. Они ломались и хрустели под ногами утренних бегунов, первых прохожих, под когтистыми лапами ворон, вразвалку шагающих у мусорных ящиков.