Фотографирование и проч. игры

Шипит и сочится полусладкое вино под белой пластмассовой пробкой — ее придерживает черная крепкая лапа. Вот бутылка наклонена, падает пена в бокалы, оперный брюнет поднимается говорить тост. Острое глянцевое колено касается светлых брюк, что сидят по левую руку, и поезд выныривает на свет божий по другую сторону живописной горы, на загривке которой среди цветущих магнолий (ядовитые лилии в дремучих ветвях) за шеренгами обшарпанных пальм сомнительно мексиканского происхождения перед северным флигелем бывшего княжеского дома небольшой сад с островом черепахи и островом журавля, прислоненный к скале, — декорация к Чио-Чио-Сан.

Сад японский. Князь грузинский. Жена фотографа белокура и тоща (даже при сжатых коленях пустой эллипс между персиковыми с исподу сухими ляжками), ее условия таковы: бы был всем неведом; лучше пусть будет молод, да-да, молод и не испорчен; красив — нет, это не обязательно, но не урод, так, недурен собой; и цивилизован, не дикарь какой-нибудь, не грузин, нет-нет, не грузин, грузины не поймут нас, Сосо, они будут тебя презирать, любой из них обойдется со мною грубо, они же полны предрассудков, даже те, кто умеет делать вид; и чтоб не был противен, — задачи принцессы Турандот, лукавые условия царицы Тамары, но (с тоскливым азартом наблюдает Соломон) Местоимение, кажется, удовлетворяет им.

Он, я или ты лет двадцати шести. Мягкая бородка, симпатичный взгляд. В движениях и речах застарелая юношеская застенчивая нагловатость. Мы молодой поэт или что-то в этом роде, вот наши вирши, записанные в строку без заглавных букв и знаков препинания натюрморт был прост два яблока да увядшая кисть винограда и будь я художником я не заметил бы шпильку забытую тобой на столе, — верлибр, не иначе.

В доме мы впервые. Ни с кем из присутствующих не знакомы, с хозяевами шапочно. Томимся долгим и медлительным мужским кавказским застольем, исхитряемся прихлебывать вино и помимо тостов, но быть чересчур внимательным к хозяйке, хоть она и светлокожа, хоть и не из здешних суровых изможденных жен в черных в жару чулках (почему, вероятно, и сидит за столом с мужчинами), хоть и хороша собой (пусть ей далеко за тридцать), побаиваемся. Ибо в этой восточной провинции, в чопорном, едва ли не мусульманском городишке на самом краю империи свой этикет и ненарушимы, говорят бывалые люди, законы гостеприимства. Ибо приятели фотографа одинаково безлично почтительны с ней (никакой игривости, вплоть до надменности), — и Местоимение с простодушием интуриста принимает касания ее ноги за чистейшей воды случайность.