Foxy. Год лисицы

И кафе не было. Стоило сдать пальто, как пристальный взгляд гардеробщицы передал нас не менее внимательному надзору смотрительницы первого зала, которая для верности даже поднялась со своего стула и проводила нас, следуя на шаг позади, до двери следующего помещения, у которой нас с нетерпением поджидала новая бдительная пожилая дама, столь же иссохшая, как и ее предшественницы.

Мы поняли, что попались, но уйти немедля было как-то неловко. Делая вид, что соглядатаев нет, но стараясь не смотреть друг на друга так, как нам этого хотелось, мы шли из зала в зал медленно и вглядывались в сокровища за стеклянными витринами.

Восток дышал расплавленным солнцем, манил немыслимой роскошью, обещал счастье. Нам – счастье! «Жестоко, – подумала я, и на глаза навернулись слезы. – Как жизнь жестока!»

И остановилась, чтобы незаметно для него и для старушки смахнуть со щеки каплю. Блестящими глазами, словно немая старая птица, искривленная годами женщина пристально следила за моим лицом. Я отвернулась к витрине.

В этой были халаты. Их полы были прикреплены под стеклом расправленными, словно крылья тропических бабочек. Бухарские шелка переливались ярчайшими пятнами, линии с беспощадной точностью сплетались в странные узоры – то ли совсем простые, то ли невообразимо сложные. «Рисунки судеб», – подумала я.

– Тебе нравятся? – спросил он. – Хочешь, подарю? У меня на даче таких много. Я их когда-то коллекционировал, потом бросил.

– Нет, – ответила я сразу, не думая. Почему? Ведь я и мечтать не могла о такой вещи. Проходя мимо витрины японских нэцке, я почувствовала на себе чей-то взгляд. Так бывает, когда на тебя смотрит мышь из норы или паук из угла – кажется, никого нет, а вот взгляд есть. На этот раз это были раскосые глаза таинственной лисицы с семью хвостами, вырезанной из чьей-то кости, – такой крошечной, что ее саму было еле видно. Но ее взгляд сказал мне, почему я ответила «нет».

Дачи, дачи… С кем он ездил на свою? Кому набрасывал на плечи восточные халаты из своей коллекции? Жарким ли летом? Томительной ли весной? Теплой ли осенью? Кого коллекционировал, чтобы потом бросить?

Раскосые глаза фигурки нэцке смотрели мудро и смело. Бесхитростно. К чему хитрость, когда так прекрасна жизнь? Ее не перехитришь. И себя тоже. Так думала маленькая лисица с семью хвостами, вырезанная из чьей-то кости. Сколько лет смотрела она сквозь стекло? Искала, кому это высказать. И вот нашла наконец…

– Помнишь, Лиза, сколько раз я тебе звонил, когда ты решила начать жизнь с Митей и родить? Ты почему-то отказывалась со мной встречаться. Почему? Я не мог понять. Никак не мог понять. Но ты твердила одно. Помнишь, что?

– Нет. Я вообще ничего этого не помню. Не знаю, почему. Разве ты звонил? Странно, такой провал… Это от напряжения. Мне было нелегко. Тяжело как-то, и не от беременности. Вот и забыла.

– А я думал, ты счастлива. Наконец вместе с любимым. Ждешь от него ребенка. Вот тебе и не до меня.

– Я тоже думала, что счастлива. Только мне было очень трудно. И страшно. С Митей все было как-то странно, но я верила, что так и должно быть. Ведь и он, и я – необычные люди. Так я считала. А теперь…

– Что – теперь?

– Не знаю… Все было как-то не так, как я мечтала. Совсем, совсем не так.

– А по телефону ты на первых порах болтала со мной охотно. Весело и подолгу. Неужели забыла?

– Совершенно. Начисто.

– И эту свою фразу не помнишь?

– Какую фразу?

– Ту, что я слышал каждый раз, когда просил тебя – я ведь просил, в самом деле просил, – со мной увидеться. Хоть раз. А ты знаешь что отвечала?

– Что?

– «Беременной ты меня никогда не увидишь». Твои слова. А я никак не мог понять – почему? Я так хотел тебя видеть, и именно такой… Но ты была права. Ты оказалась пророчицей. Беременной я тебя никогда не увижу. Не видел и не увижу. Никогда…

Когда мы вышли, на бульваре уже горели фонари. Но черная, черная ночь висела над светлыми пятнами тающего снега. Мы повернули назад, к метро. Вдруг он потянул меня за руку, и я оказалась в кромешной тьме подворотни. Никогда и никто не целовал меня так. И я никогда никого так не целовала. В этих поцелуях было все. Все, что бывает, все, что я могла тогда вообразить между мужчиной и женщиной. И ведь это было только начало. Только поцелуи. Всего лишь поцелуи…

Когда мы снова вышли на свет, ноги почти меня не держали. Перед глазами все плыло. Но я была уже не я, а совсем другая женщина. Желанная. И передо мной лежал весь мир. Непознанный, благодатный, манящий, он ждал меня. Теперь, после подворотни, я знала это, и знала наверное.

* * *

В сумерках, если была одна, а это теперь случалось нечасто, я подходила к берегу – туда, где сквозь туман над рекой чернели влажные сваи старого моста и неслась, взвихряясь, темная вода между ними.