Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Историку философии, очевидно, остается только руками развести. У него, как и у всякого здравомыслящего человека, не вызывает сомнения, что скепсис Пиррона и его вера в существование обладающих знанием богов и несовместимы, и немыслимы.

Возможно, не впадая в противоречие, мыслить такое бытие, где нет ни истинного, ни ложного, и где всякое «да» с необходимостью предполагает равносильное «нет»; возможно мыслить и бытие всезнающих богов. Но очевидно, что, не нарушив lex contradiction, невозможно, не нарушив «правил рассудка», мыслить их в их одновременном существовании.

Чтобы устранить это формально-логическое противоречие Пиррону ничего другого не остается, как выбрать между догматическим «да» (боги есть) и скептическим «ни… ни…» (нет ни истинного, ни ложного). Ведь «если там, где одно мнение противоречит другому, имеется противоречие, то очевидно, что один и тот же человек не может в одно и то же время считать одно и то же существующим и не существующим: в самом деле, тот, кто в этом ошибается, имел бы в одно и то же время противоположные друг другу мнения».

Так говорит современник Пиррона Аристотель, а вернее, устами Аристотеля так говорит та самая формальная логика, без которой, как ступить, и с этим вынуждены согласиться как историк философии, так и любой мало-мальски здравомыслящий человек. Но пожелает ли согласиться с этим сам Пиррон?

Вопрос возникает не на пустом месте. Невозможно думать, в самом деле, что Пиррон не заметил столь явного противоречия, как невозможно сомневаться в его философской честности, которая – если верить источникам – остается выше всяких похвал. И всё же факт остается фактом: Пиррон высказал одновременно два суждения, нисколько не заботясь о том, что они абсолютно противоречат друг другу, и оставляя нас в неведении относительно тех причин, которые его к этому побудили.

Тот, кто уже поторопился отнести парадокс Пиррона к явлениям уникальным или, во всяком случае, достаточно редким, вероятно легко нашел и причину его притягательности, заключив, что всё редкое, как говорили древние, удивляет гораздо сильнее, чем вещи обыденные, и порой явления самые ничтожные, но встречающиеся нечасто, имеют над нашей душой власть большую, чем то, что действительно заслуживает внимания, но случается постоянно.

Дело, однако, обстоит далеко не так просто.

Если опыт Пиррона и кажется нам чем-то исключительным, то происходит это только благодаря той по детски непосредственной форме, в которую он облечен. Кричащее противоречие не скрывается им сетью логических ухищрений. Но эта и в самом деле редкая черта, относится лишь к внешнему выражению пирроновского опыта. То, на что он пошел, не таясь, тайно и исподволь повторялось многажды раз в самых различных, самых непохожих друг на друга философских системах. Ни одна из них, – и это давно стало общим местом, – не сумела избежать внутренних противоречий, ни одна не исполнила своих обещаний дать целостную и законченную картину мира. Парадокс Пиррона, другими словами, не уникален, а универсален… Его сущность – противоречие – была и остается самым характерным признаком любой умозрительной системы взглядов, претендующих на окончательное познание истины. Чтобы подчеркнуть это, я сошлюсь здесь только на один общеизвестный пример, связанный с именем блаженного Августина, причастного к «пирроновскому парадоксу» ничуть не меньше, чем сам Пиррон или любой другой мыслитель древности и современности.

«Ни одно из произведений великого отца Церкви Августина не содержит систематического изложения его философии; напротив того, последняя, в продолжении всей его писательской деятельности излагается скорее лишь попутно… Но при этом у читателя получается такое странное общее впечатление, как будто бы поток мыслей Августина стремится по двум различным направлениям и сдерживается вместе лишь силой его мощной личности».

Это замечание Виндельбанда затрагивает самый болезненный нерв августиновского учения и открывает, вместе с тем, и его «пирроновскую» структуру.

Бог и человеческая свобода, или шире, Бог и человек, Бог и ограниченный дух, – таковы два центральных понятия августиновской философии, между которыми существует такое же отношение, что и между двумя пирроновскими суждениями, – факт, ставящий под сомнение теоретическую ценность августиновской «системы».