Фрактал. Осколки

Но то ли время ещё не пришло, то ли моя слава запаздывала, то ли коня белого не было подо мной, я пока так и не вернулся. Хотя ностальгия, эта верная спутница бессонных ночей и болей в сердце, осталась и живёт во мне до сих пор. Скребёт и ноет, нашёптывая по ночам о том далёком, невозвратном и сладостном времени.

Гранитную набережную Архангельска начинали строить ещё при Петре I, по ней вечерами любили гулять жители города. Среди разношёрстной толпы, где нередко слышалась чужеземная речь, было много моряков торгового флота и бравых, в чёрной с белым, красивой форме, при золотых кокардах и кортиках, советских морских офицеров. В те времена была мечта у любой девчонки – пройтись под ручку с флотским сверкающим молодцом, на зависть подружкам.

Набережная упирается в порт, основанный тоже Петром Великим, где он и стоит навечно на гранитном постаменте – одна рука на эфесе шпаги, вторая опирается на трость. На голове треуголка, на ногах ботфорты, решительный взгляд устремлён на гавань. Чудилось, что сейчас он сойдёт с постамента, живой, кипучий, и ринется в порт встречать иноземные корабли с товаром. Будет торговаться с купцами, расспрашивать мореходов и славить победами родное Отечество.

Порт не замирал ни на секунду, трудясь денно и нощно, буднично и привычно, обслуживая своими добрыми мозолистыми руками-кранами десятки стоящих у пирсов и ждущих своей очереди на рейде кораблей. Наших и зарубежных, больших и маленьких, старых и новых, красивых и обшарпанных, со вздувшейся облупившейся краской, прокопчённых дымом, продублённых солёной морской водой и временем. Корабли, моряки, порт были неотъемлемой частью моего детства. Из окон нашего дома было видно, как в устье реки медленно заходят усталые лесовозы, чумазые лихтеры, пропахнувшие рыбой траулеры, нарядные «торгаши» под вымпелами многих стран из разных континентов. Я мог часами неподвижно сидеть у окна, наблюдая гулкую портовую жизнь.

Излюбленным местом прогулок нашего детского садика был скверик около памятника Петру, где мы любили играть в догонялки. Однажды в игре я упал и разбил бровь о гранитный угол постамента. Когда я поднялся, мой левый глаз ничего не видел, бровь вместе с кожей сползла на глаз, обнажая сквозь кровавое месиво розовую лобную кость. Глянув на меня, молоденькая воспитательница Нина Павловна упала в обморок. Меня подхватил на руки проходивший мимо капитан китобоя и бегом доставил в больницу порта, где мне и наложили на разбитый лоб скобки. Когда два часа спустя меня с забинтованной головой внёс в нашу комнату в коммунальной квартире отец, моя мама тоже лишилась чувств. Ох уж эти женщины! Одно слово – слабый пол.

Димка Костров, мой друг, сосед, впоследствии одноклассник, соратник по дворовым баталиям и коллега по увлечениям, пришёл меня проведать с пачкой пластилина. Димка был четвёртым отпрыском из большой семьи ответственного работника. В те далёкие годы я носил сандалии из грубой свиной кожи на босу ногу, чёрные шаровары, сшитые моей мамой, белую рубашку, расшитую на украинский манер, с цветными кисточками на шнурках, которая тоже была сшита заботливыми мамиными руками, и коричневую вельветовую тюбетейку. Я был очень доволен своим одеянием. Мы не знали тогда и не ведали, что доживём до поры, когда джинсы из-за кордона будут стоить выше средней зарплаты, что в определённых кругах тебя будут встречать и оценивать по лейблам известных западных марок. А если, не приведи господь, ты не являешься обладателем сиих порток, то и приглашён в следующий раз не будешь. Не думали мы и не гадали, что ремень и рубашка от Dior, плюс шёлковый галстук от Armani, а брюки от Corneliani будут своеобразным пропуском, фетишем, пригласительным билетом в лучшие рестораны. И двери с табличками «Свободных мест нет» или «Столик зарезервирован» будут распахнуты услужливыми «дядями-швейцарами», как будто и не было в их жизни фронтовой молодости и разрухи. Будто их руки никогда и не сжимали автомат или баранку машины, уводя её из-под обстрела по разбитой фронтовой рокаде, а были только мятые рубли и трёшки, пахнувшие духами Chanel и Mitsouko. «Да не оскудеет рука дающего!»

Бывая летом в деревне у своих деда с бабкой, я залезал с братом в дедовскую «Победу» – подарок от государства за самоотверженный, тяжёлый крестьянский труд, и нам казалось, что нет на свете машины лучше. И хотя концерны Mercedes, Ford, General-Motors существовали и тогда, мы на них не «западали». Они были из другой, закордонной, жизни. Когда? Где? Как? Это всё стало въедаться, вгрызаться в моё сознание. А может быть, даже у отрицательных явлений, таких как пресловутый «железный занавес», провозглашённый Уинстоном Черчиллем 5 марта 1946 года в своей ставшей знаменитой фултоновской речи, есть положительные стороны? Всё это наносное, не наше было там, у них, и не портило, не растлевало наши души. У нас было всё наше, а значит, самое лучшее. В этом тогда я был уверен!