Фрактал. Осколки

Внизу на набережной стали собираться редкие прохожие и озабоченно показывали на нас руками. Мы ещё не знали, что мои родители стояли в этот момент на балконе, на третьем этаже соседнего дома и, стиснув друг другу руки, боялись закричать. Они молили бога, чтобы мальчики их не увидели и не испугались.

Наконец Димка медленно двинулся по карнизу вокруг купола, так как лестница, ведущая к шпилю, была с противоположной от нас стороны. Я за ним. Пройдя метров пять, я вдруг почувствовал, как старая жесть под моей правой ногой вдруг поползла вниз. Я не успел испугаться, как уже сидел на карнизе, на краю башни, свесив ноги с двадцатиметровой высоты. И не вспоминать бы мне сейчас, да и Димке тоже, если бы подол моего пальто не зацепился за торчащий старый ржавый гвоздь. Это и позволило мне остановить так стремительно начавшееся движение.

Я сидел на желобке, боясь пошелохнуться. Осторожно поднял руки и вцепился своими окоченевшими пальцами в края водостока. Один сапог свалился с моей ноги и лежал где-то далеко внизу, на асфальте, так что и видно-то его не было. Ветер холодил ногу, оставшуюся в одном носке. И тут я услышал громкое: «МА-А-А-А!» Это плакал и кричал Димка. Когда Димку обижали пацаны во дворе, он плакал и, смотря на свои окна на втором этаже, громко кричал один слог: «МА!» Он мог бесконечно долго тянуть этот слог – МА – и никогда не произносил полное – МАМА. И вот сейчас это самое звонкое и испуганное, взывающее о помощи и почти не прекращающееся МА-А-А я слышал у самого своего уха. Не было у Димки перед глазами привычных родительских окон, а был далеко внизу сырой, холодный и страшный серый асфальт. Видимо, поэтому его отчаянный крик был необыкновенно жалким и таким громким.

И тогда я вдруг почувствовал, что сейчас мы с Димкой полетим туда, в пропасть, вслед за моим резиновым сапогом, что ни я, ни Димка не резиновые, и мы разобьёмся насмерть. Я вдруг вспомнил лицо умершего Сашкиного деда, которого хоронили неделю назад. Это был первый покойник, которого я видел в своей жизни. Мне стало так жутко, что пальцы мои вдруг ослабли и начали соскальзывать с мокрого металла. Я закрыл глаза и заревел. Мне вдруг захотелось в школу, ходить в которую я так не любил, особенно в первую смену. И дурацкие уроки музыки, на которые приходилось ходить по воле родителей, с большой коричневой картонной нотной папкой, показались мне сейчас такими желанными.

Наконец, когда мне показалось, что я лечу вниз, вдруг чья-то сильная рука схватила меня за шиворот и втянула обратно на карниз. Я открыл глаза и увидел рядом военного моряка. «Спокойно, пацаны. Всё будет хорошо», – сказал моряк и, взяв меня за руку, осторожно втащил на карниз и повёл нас вместе с Димкой медленно к лестнице. Остальное помню смутно. Помню только, что был первый и последний раз жестоко выпорот отцом и мне месяц не разрешали выходить во двор. К Димке родителями были приняты аналогичные карательные меры. Так бесславно закончилась наша «Экспедиция» по покорению вершины. Но тот ужас, когда я сползал вниз с крыши, запомнил на всю жизнь. «Калейдоскоп» закружил меня вновь…

Веха и Везунчик, 1970 год

Как мне описать вам эту девочку. Если вы имеете представление о Клаудии Кардинале во время её расцвета в итальянском кинематографе, то сможете понять, что я имею в виду. Таких красавиц в то время ещё не выводили в инкубаторах СССР. Я звал её Веха, хотя родители нарекли её именем Вера. Я, вообще, очень изобретателен по присвоению прозвищ и ласкательных имён для девчонок. Не знаю, почему этот ник пришёл мне на ум, но, как показало время, встреча с этой девочкой действительно явилась вехой в моей жизни, причём больше в эмоциональном и физиологическом плане, чем временным интервалом, т. е. тем, чем обычно отмеряют расстояние или временной промежуток.

Итак: стан её был гибок, грудь высока и упруга, кожа смугла, вероятно, потому, что отец был татарином, а мать украинкой. Рост выше среднего, глаза – бездонное жерло вулкана, цвета пережжённой карамели и совершенно дикий необузданный темперамент. Квентин Тарантино говорил на съёмках фильма со своей музой, Умой Турман, что самая сексуальная часть тела Умы – это её стопы. И он снимал босую Уму, наезжая крупным планом на её узкую, с длинными пальцами, грациозную стопу.

В то советское время Тарантино ещё не снимал Уму Турман, а я уже восхищался стопами своей Вехи, когда её ножки лежали у меня на плечах во время наших страстных утех. Она кричала, кусала свои губы и мои плечи в кровь, а также в кровь расцарапывала мне спину ногтями. Мне было девятнадцать, и был я студентом третьего курса местного университета, а Вехе было всего лишь шестнадцать, и она только окончила школу. Правда, при знакомстве она мне соврала, сказав, что уже исполнилось восемнадцать, и этому возрасту внешне действительно соответствовала. И даже имела определённый опыт общения с противоположным полом.