Франчиска

— Я тебе кратко рассказала о зародившихся во мне сомнениях, о возникшем чувстве протеста, когда я узнала, что брак моих родителей был сделкой. Окружающие ожидали, что я эту сделку буду воспринимать совершенно по-иному, то есть не с деляческой, буржуазной точки зрения. Моим первым чувством было изумление, но такое изумление, которое не прошло и по сей день, изумление ошеломляющее и все возрастающее со временем, как перед абсолютным абсурдом. Это было мое первое потрясение. Теперь я должна рассказать тебе, какой же была наша жизнь.

Первый факт.

Мой дядя, как я тебе уже говорила, был епископом. Отец же — самым заурядным священником, хотя и имел одно важное качество, а именно был женат на племяннице этого епископа, и не на какой-то там племяннице, а на самой любимой, то есть на настоящей хозяйке епископского дворца, поместья и всей епархии. Епископский дворец, поместье, епархия — от всего этого, кажется, веет ароматом средневековья, но это ложь. Я, как и многие другие, тоже была обманута этой тонкой и мрачно мерцающей позолотой фабричного изготовления, которая якобы олицетворяет величие и незыблемость.

Мы жили в одном крыле епископского дворца, бывшего на самом деле длинным двухэтажным домом, несколько более длинным, чем здание банка, и более мрачным, чем налоговая палата. Позади дома находился большой двор, посыпанный песком, с цементированными дорожками, и еще один двор, хозяйственный, с конюшнями, курятниками и так далее, а за ними — огромный парк. В раннем детстве я была очарована всей этой роскошью, мне казалось, что я родилась в какой-то избранной, благородной среде, по ту сторону добра и зла, вне мирской суеты и мелких чувств. Вот, сцена, запечатлевшаяся в моей памяти необычайно ярко: августовский вечер, я, моя мама и старшая сестра сидим во дворе. Моя мать была высокая, красивая, очень живая и темпераментная женщина (говорят, что я похожа на нее). Обе мои старшие сестры, Сесилия и Мария, почти совсем не похожи на мать и на меня. Они были настолько лишены индивидуальности, настолько были мягкими (речь идет не о мягкости вообще, а о беспомощности), что все время казались тенью моей матери, постоянно во всем копировали ее. В тот августовский вечер мы втроем сидели во дворе и со стороны, вероятно, напоминали картину, контуры которой расплывались в теплой вечерней дымке. Другая моя сестра, Мария, сидела дома и читала один из тех замусоленных романов, к которым даже прикасаться было неприятно. Третья сестра, Анишоара, уехала в город Б. к дедушке со стороны отца. Мы сидели так, что угол дома скрывал от нас ворота, и поэтому не заметили, как к нам подошли двое мужчин: какой-то господин и молодой священник, который недавно познакомился с нашим семейством. У священника был необычайно белый крутой лоб и маленькие, но как-то притягательно поблескивающие глаза. Второму, седовласому, оказавшемуся преподавателем местной гимназии, было лет под сорок.

Преподавателя привел этот новоявленный друг семейства, поскольку мне предстояло вскоре поступать в гимназию. Оба мужчины подсели к нам, и начался весьма светский разговор о чем угодно, только не обо мне и не о школе, то есть не о том, что было истинной причиной этой встречи. Я с удивлением заметила, что моя мать вдруг утратила всю свою сухость и превратилась в чуткую, грациозную женщину. Это настолько поразило меня, что в какой-то момент удивление переросло в испуг. Я ощутила страх, как перед чем-то неведомым и грозным. Мама почувствовала, что со мной происходит, хотя и истолковала превратно причину моего испуга, и несколько раз гладила меня по голове, стараясь успокоить. Только теперь я стала понимать, что она вела двойную игру: она стремилась понравиться обоим мужчинам, но каждому по-разному. Священника, которого она впоследствии захватила в длительный и прочный плен, мать одаривала всей своей обворожительностью, а учителю, на которого нужно было произвести мимолетное впечатление ради не столь уж серьезного дела (составить мне протекцию при поступлении в гимназию), предназначалось лишь очень хорошо разыгрываемое внешнее внимание. Единственный человек, который мог догадываться об этом (не об игре вообще, а о степени ее кокетства), был священник. У учителя должно было создаться впечатление, что ему оказывается по крайней мере равное, если не большее внимание. И я почти уверена, что мама, с ее необыкновенной ловкостью и самообладанием, несколькими как бы случайными жестами оставила бедного учителя в заблуждении, что он-то и является ее избранником. Правда, я должна сказать, что с той поры учитель больше не появлялся в нашем доме. Но в этой игре был и оттенок искренности, поскольку к священнику, который должен был стать и действительно стал ее любовником, она уже тогда чувствовала влечение. Я этого еще не понимала и все время переживала страх перед чужой, неизвестной женщиной, столь внезапно появившейся и заключившей, как видно, расчетливое соглашение с моей матерью.