Франчиска

Как-то вечером (я помню, был конец марта, мокрый, пронизывающий холодом, серенький день) мы возвращались с матерью от дяди, ее брата, старого холостяка, который жил в одиноком домишке на окраине города. Мы шли по аллее Браниште, широкой улице, обсаженной по обеим сторонам старыми липами, от которых даже днем на ней было почти совсем темно. Примерно посредине эту улицу пересекала железная дорога, отгороженная от нее шлагбаумами. Мы как раз приближались к переезду, где было немножечко светлее, чем под липами, когда я увидела две женские фигуры, которые подлезали под опущенный шлагбаум. Мне показалось, что это две крестьянки в своих бесконечных юбках несут большую белую, плетенную из лозняка корзину, наполненную глиняной посудой, — такой она выглядела тяжелой. Я наблюдала, как они боязливо перебегали через рельсы (одна из них все время отставала), и вообразила, что довольно часто бывает со мной, как внезапно появился поезд, как в испуге замерли ошеломленные женщины, как они в полной растерянности бросились бежать, уронив корзину, и как одна из них, та, которая под тяжестью корзины все время немного отставала, попала под паровоз. Потом я быстро отбросила этот финал, хотя и оставила поезд, их бегство, визг, перевернутую корзину и наше искреннее сочувствие, мое и матери. От этих торопливых и путающихся мыслей меня бросило в дрожь, я переживала воображаемое происшествие. В это время мы как раз подходили к шлагбауму, а обе женщины двигались нам навстречу. Вполне понятно, что ничего не произошло, все было тихо под фонарем, слегка покачивающимся над железнодорожным полотном. Только все явственнее слышалось тяжелое дыхание женщин, приближавшихся к нам, да поскрипывание гравия у нас под ногами. Я даже ощутила некоторое разочарование оттого, что вокруг все было так спокойно. В тот самый момент, когда мы поравнялись с женщинами, я вдруг узнала в «крестьянке», которая все время немного отставала, Марилену. Всего лишь одно мгновение видела я ее профиль, но он выступил перед моими глазами очень отчетливо, потому что я смотрела из темноты на свет. У Марилены было сосредоточенное, отвлеченное, неожиданно серьезное и даже враждебное выражение лица. Я вздрогнула от испуга и в то время, как мы удалялись друг от друга, двигаясь в противоположных направлениях, я тысячу раз мысленно оборачивалась назад, разглядывала Марилену со всех сторон, возрождала ее к жизни, даже толкала ее в бок, стремясь вызвать тот звук, который символизировал мою чистоту и мою гордость, — смех Марилены. Я была почти уверена, что она меня тоже видела, хотя ничем этого и не обнаружила. И это заставило меня пережить несколько тревожных часов в ожидании рассвета.

В школе, как только мы увиделись, я тут же спросила о том, что меня интересовало. После первых же слов она посмотрела на меня как-то неестественно подозрительно и ничего не ответила. Несколько дней длилось это напряженное молчание. Каждый раз, когда я намекала на происшедшее, а это я делала тысячу раз на дню, каждый раз она, словно животное, пряталась в свою нору, инстинктивно защищаясь. Только на пятый день, после яростной, беспощадной борьбы, в которой я оказалась сильнее, она, обессиленная, побежденная, уже равнодушная ко всему, решилась признаться.

«Мы ходили, — ответила она на мой вопрос, — чтобы вместе с мамой отнести секретарю гимназии, который живет недалеко от улицы Браниште, корзину с сосисками и домашней колбасой, ведь у нас недавно зарезали свинью».

«А зачем это?» — спросила я.

«Зачем? — пожала Марилена плечами. — Не знаю, зачем. Так нужно».