«Франкенштейн» и другие страшные истории

Я долго колебался, прежде чем решился проверить на себе эту невероятную теорию. Она могла кончиться моей смертью, я это отлично сознавал, однако не воспользоваться столь необыкновенным, невероятным открытием, неслыханным в истории науки, было просто немыслимо.

В конце концов искушение победило все мои сомнения.

Я изготовил настойку и купил у одной солидной медицинской фирмы значительное количество той соли, которая, как показали опыты, была последним необходимым элементом для осуществления моей идеи.

И вот в одну проклятую ночь я смешал все составные части, и, когда увидел, что состав закипел и задымился, отбросив свой страх и колебания, я выпил весь стакан до дна. В ту же минуту я почувствовал мучительную нестерпимую боль, ломоту в костях, обморочную дурноту. Мне казалось – я умираю. Но вдруг боль исчезла, я ощутил блаженную сладостность, легкость. Вихрь образов беспорядочно пронесся перед моим мысленным взором. Узы долга распались, и в этой новой жизни я почувствовал, что стал несравнимо более порочным, рабом таившегося во мне зла. И эта мысль опьянила меня, как вино.

Я простер вперед руки, но мне показалось, что я стал ниже ростом. Тогда в моем кабинете не было зеркала, я, шатаясь, пошел к себе в спальню. Мнилось, что я иду как чужой в своем собственном доме. Я вошел в спальню и в высоком зеркале вдруг увидел фигуру и лицо Эдварда Хайда. В первый момент я в ужасе отшатнулся от зеркала. Потом я понял: зло, которому я придал самостоятельную оболочку, было слабее еще сохраненного во мне добра. Добро обрекало его на бездеятельность, но зло тем не менее сохранило свои основные силы. Если лицо Генри Джекила выражало добро и чистоту, то лицо Эдварда Хайда отвращало от себя всех чертами мерзости и разврата.

Впоследствии я замечал, что Эдвард Хайд внушал физическую гадливость и отвращение всем, кто приближался к нему. Ведь обычные люди представляют собой смесь добра и зла, а Эдвард Хайд был единственным среди всего человечества полным воплощением зла.

Но в тот же момент меня охватила безумная тревога: смогу ли я снова вернуть себе тело и лицо Генри Джекила? Я бегом вернулся в кабинет. Руки у меня тряслись, когда я старался снова создать свой магический состав. Я опять испытал муки превращения и с облегчением очнулся уже в образе Генри Джекила. Трудно себе представить момент радостного успокоения, когда я смотрел, любуясь, на свое такое привычное доброе лицо.

В ту же ночь я пришел к роковому распутью. Если бы я находился в области более высоких побуждений, все могло бы сложиться иначе: я восстал бы ангелом, а не дьяволом. Добро во мне тогда дремало, а зло бодрствовало, разбуженное тщеславием и алчностью. В результате, хотя у меня было теперь два облика, но один состоял только из зла, другой оставался двойственным и негармоничным. Это был Генри Джекил.

Скука уже не томила меня, мне достаточно было выпить свой напиток – и я превращался в Эдварда Хайда. Тогда эта мысль показалась мне забавной и увлекательной. Я снял дом в Сохо, поручив его заботам женщины, не показавшейся мне особенно порядочной и добродетельной. Потом я написал завещание, чтоб не лишить Хайда огромного состояния Джекила в силу какой-нибудь случайной опасности.

И вот я стал извлекать выгоду из своего нового положения.

В старину люди пользовались услугами наемных убийц, чтобы не ставить себя под угрозу. Мне же было достаточно выпить свой заветный настой, и мне уже не грозила опасность быть узнанным. Эдвард Хайд исчезал, и в кабинете появлялся Генри Джекил, добродетельный благородный ученый, мирно работающий при свете полночной лампы.

Удовольствия, которым я предавался в своем новом облике, вскоре стали превращаться в нечто чудовищное, злобное и преступное. Но ведь в конечном счете в этом виноват был Хайд, и только Хайд. А Джекил иногда даже спешил загладить зло, причиненное Хайдом.

Я наслаждался своими приключениями, преступными проделками, как вдруг одно происшествие повергло меня в отчаяние, открыв передо мной вероятность опасности.

Это случилось вскоре после убийства сэра Денверса. Я вернулся к себе домой, лег в постель, с наслаждением оглядел привычную роскошную мебель, высокий потолок, картины… Я погрузился в сладкую утреннюю дремоту, как вдруг проснулся, словно от какого-то толчка. Я случайно взглянул на свою руку, лежавшую поверх атласного одеяла. Я ожидал увидеть крупную, благородных очертаний белую руку Генри Джекила, но совсем другие пальцы стискивали складки одеяла: жилистые, узловатые, густо поросшие рыжими волосами. Это была рука Эдварда Хайда. Я бросился к зеркалу. Почувствовал, что кровь моя леденеет. Было ясно: я лег спать Генри Джекилом, но во сне моя воля ослабла, и я проснулся Эдвардом Хайдом.