Франклин Рузвельт

Рузвельт не сообщал об этом Сталину, полагая, что вполне достаточную информацию по этому вопросу тому предоставил Черчилль в письме от 3 апреля 1941 года, где говорилось: «Я располагаю достоверными сведениями от надежного агента, что, когда немцы сочли Югославию пойманной в свою сеть, то есть после 20 марта, они начали перебрасывать из Румынии в Южную Польшу три из своих пяти танковых дивизий. Как только они узнали о сербской революции, это продвижение было отменено. Ваше превосходительство легко поймет значение этого факта»^{528}. Тогда Сталин счел письмо британского премьера провокацией. Когда же через полтора года Черчилль напомнил ему об этом предупреждении, советский лидер, стремившийся сохранить лицо, ответил: «Мы никогда в этом не сомневались» — и добавил, что хотел получить еще шесть месяцев для подготовки к нападению^{529}.15 июня Рузвельт получил очередное письмо от Черчилля с сообщением, что «в ближайшее время немцы, видимо, совершат мощное нападение на Россию», а Великобритания намерена «предоставить русским всяческую поддержку и помощь». Президент ответил немедленно, заверив адресата, что публично поддержит «любое заявление, которое сделает премьер-министр, объявляя Россию своим союзником»^{530}.

Теперь же, когда США и Великобритания, казалось, действительно приобретали нового мощного союзника, Рузвельт мучительно размышлял, как ему следует оценить начало германосоветской войны в выступлении перед американцами. Ему, разумеется, немедленно доложили, что в тот же вечер премьер-министр Великобритании в палате общин высказался совершенно определенно. Речь Черчилля, тотчас переданная по радио, являлась одним из образцов его пламенного красноречия, и Рузвельт с восхищением читал ее текст:

«…Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи.

Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую и верную добычу

За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий… Я должен заявить о решении Правительства Его Величества и уверен, что с этим решением согласятся в свое время великие доминионы, ибо мы должны высказаться сразу же, без единого дня задержки. Я должен сделать заявление, но можете ли вы сомневаться в том, какова будет наша политика?

У нас лишь одна-единственная неизменная цель. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не сможет отвратить нас от этого, ничто. Мы никогда не станем договариваться, мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем сражаться с ним на суше, мы будем сражаться с ним на море, мы будем сражаться с ним в воздухе, пока с Божьей помощью не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, — наши враги…

Такова наша политика, таково наше заявление. Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем. Мы обратимся ко всем нашим друзьям и союзникам во всех частях света с призывом придерживаться такого же курса и проводить его так же стойко и неуклонно до конца, как это будем делать мы».

Черчилль использовал образное сравнение: «Если бы Гитлер вторгся в ад, я, по крайней мере, благожелательно отозвался бы в палате общин о Сатане»^{531}.

По существу, это было обращение и к Франклину Рузвельту. Но президент США выступил только 24 июня, причем не с радиообращением к нации, а перед приглашенными в Белый дом представителями прессы. Он двое суток, опасаясь вспышки изоляционизма, обдумывал свое заявление, оценивал первые, весьма тревожные сообщения с Восточного фронта, где германская авиация за несколько часов уничтожила на аэродромах значительную часть советских самолетов, а немецкие армии начали быстрое продвижение вглубь страны, лишь местами встречая серьезное сопротивление. Казалось, что действительно происходит блицкриг — молниеносная война и может повториться французский сценарий 1940 года.

Когда журналисты были приглашены в кабинет президента, у него был готов всеми ожидаемый ответ на вопрос об отношении США к событиям на советско-германском фронте. Даже учитывая наиболее пессимистический вариант — разгром СССР в течение нескольких месяцев, как это и намечалось планом «Барбаросса», президент пришел к выводу, что в любом случае на Восточном фронте Германия потеряет значительную часть людских и материальных ресурсов, а это даст Соединенным Штатам время для ускоренной подготовки к военному вмешательству в европейские дела. Корреспондентам телеграфных агентств и газет Рузвельт сказал твердо, как будто это было единственно возможное и естественное решение: «Разумеется, мы окажем России всю возможную помощь».