Франкский демон

— Не думай об этом. Я здесь не для того, чтобы вспоминать прошлое в постели. К тому же тот огонь, что познали мы в юности, даже и теперь не может идти в сравнение с тлеющими угольями, возле которых приходится греться природному князю, высокородному властителю града сего. Не удивляйся, милый мой рыцарь. Не так уж много времени и, признаюсь, умения потребовалось мне, чтобы заглянуть под одеяло его сиятельства. Увы, юная Теодора не из тех, чей пламень способен растопить лёд. Заика, как поговаривают, всё чаще чешет затылок, спрашивая себя, а что же, собственно, он приобрёл, заключив этот брак? Базилевс был его зятем, мужем сестры, теперь князь женился на племяннице самодержца. Ну и что? Оказалось, что вовсе нет нужды становиться родственником Мануила дважды — вполне хватило бы и одного раза.

До Раурта и до самого не раз уже долетали слухи о том, что Боэмунд не слишком доволен молодой женой. Иные придворные шёпотом, озираясь, сообщали под огромным секретом, будто князь жаловался на Мануила, тот, мол, обманул его, подсунул холодную как труп девку, вследствие чего счастливому супругу в самый неподходящий момент мерещится всякая чертовщина и даже нападает дрожь, отчего он немедленно делается слаб в коленках.

Циничный Жюльен довольно ехидно заметил на это:

— Что толку обижаться на императора? Кто может знать до битвы, какой она будет? Или князюшка решил, что самодержцу полагалось прежде самому проверить, хороша ли невеста в постели? К тому же... возможно, дела обстоят не так уж отчаянно плохо. Всё же ребёночек у молодых откуда-то появился? Хотя, вероятно, мы имеем дело с новым свидетельством вмешательства в дела людские Святого Духа? Надеюсь, что нет. Едва ли я проживу ещё тридцать лет, чтобы увидеть, как малышка Констанс, названная Боэмундом в честь любимой матушки, начнёт творить чудеса, достойные Иисусовых.

— Ты богохульствуешь, Жюльен, — насупившись, проговорил Раурт, чем привёл товарища в буйный восторг. Отсмеявшись, он проговорил, утирая платочком выступившие на глазах слёзы:

— Друг мой, нет худшего сборника богохульных историй и изречений, чем, скажем, Святое Писание. Ведь это ж волосы на голове встают дыбом, стоит попытаться уловить хоть малейший смысл в Его деяниях, найти в Его поступках какую-то логику.

— Тебе, я вижу, ближе Коран? — с вызовом спросил Раурт, вызвав в товарище новую волну веселья.

— Откровения нищего неграмотного пастуха Махмудки, преисполненного обиды на весь мир и очумевшего в горах от одиночества? — переспросил Жюльен. — Ты, верно, не в себе, если можешь представить, чтобы я мог всерьёз разделять мнение, будто Коран — священная книга? Пергамент, на котором впервые начертали арабской вязью мудрость Небес, столь же свят, сколь и сама эта мудрость, а она, в свою очередь, свята не более, чем овцы, в которых за неимением лучшей мишени посылал свои стрелы пророк.

Эти слова совершенно обескуражили Раурта, а Жюльен откровенно смеялся, глядя ему в глаза.

— Знаю, знаю, знаю всё, что ты собираешься мне сказать.

Читаю по твоему лицу вопрос: «А как же Саладин? Ведь он твой господин, предводитель джихада?» Да не хлопай так глазами, а то я умру от колик. Прежде всего он — правитель, а правителям нужна религия, которая лучше всего служит исполнению их планов. Вера — прекрасная уздечка для подданных. Это понимали ещё древние. Вот, например, равноапостольный святой Константин Великий, отец-основатель Второго Рима. Церковь чтит его за то, что он сделал христианство государственной религией империи, но не любит вспоминать, что сам он в то же время вовсе и не был христианином.

— А как же... знак креста, явленный ему самим Господом?

Раурт, несомненно, имел в виду легендарную битву Константина с Максенцием, где войска императоров-соправителей, претендовавших на единоличную власть, столкнулись прямо на Мильвинском мосту в Риме. Сражение стоило жизни сопернику Константина. Панегирист последнего, Евсевий, уверял, что спустя много лет сам император, лёжа на смертном одре, признался, будто Господь явил ему в небе знак креста с начертанным рядом пророчеством: «Сим победишь».

— Вот ведь какая штука... — усмехнулся Жюльен. — Никто другой в тот день не видел в небе ничего, кроме лебедей. Может, Господь хотел сказать Константину: «Сим перелетишь?» Ведь победитель не долго повластвовал в Риме Первом и переселился в Бизантиум, а Евсевий просто оказался слегка туговат на ухо и не отличил сигно от цигно?..[68] Или же император на смертном одре плохо ворочал языком? Трудно сказать; те, кто творит историю, и те, кто записывает её, видят порой совершенно разные вещи.

Сделав такое категоричное заключение, Жюльен подвёл итог философским прениям.