Франкский демон

Едва рассветёт и народ вернётся из собора, состоится испытание, палач графа, Добросердечный Доминик, вложит в ладонь Раурта из Тарса — так он начал величать себя уже давно — кусок раскалённого железа. Кожа вздуется и покроется волдырями, и солдаты с чистой совестью — сам Господь подтвердил вину — поволокут рыцаря на эшафот, где его вздёрнут под улюлюканье толпы. И никто не прольёт слёзы, разве что жена и несмышлёныш сын, которому предстоит расти в нищете, потому что отец его — государственный преступник, гнусный убийца, наследника которого лишат имущества казнённого родителя.

«Проклятый Раймунд! — кусая губы, думал Вестоносец. — Разве я не служил ему верой и правдой? За что же он так поступает со мной?»

Граф не пожелал сделать приговорённому никакого послабления — распорядился никого не пускать к нему, даже священник и тот придёт только утром перед казнью. Именно так, поскольку испытание в сознании рыцаря отождествлялось с тем, что непременно за ним последует. Надеяться ему было не на что, и, хотя отпущенные три дня истекли, ничто не говорило о намерениях Бога смягчить участь своего многогрешного раба и его несчастной семьи.

Вспоминая разбирательство, Раурт был готов выть от отчаяния. Когда граф заговорил о Жюльене, которого пренебрежительно называл неким Жюлем, подсудимый почувствовал, как душа его уходит в пятки. Одно дело плотские грехи семилетней давности, пусть даже содомия, другое... что, если бы вскрылись иные преступления? Но Раймунд ничего не знал о них, и Вестоносец внутренне ликовал — пронесло! Каким же слепцом он был, когда думал так! Впрочем, если бы на суде вскрылась правда о прошлых делах Раурта, его вздёрнули бы сразу же после заседания Курии или передали бы князю Антиохии, а там... хватило бы одного лишь факта участия Раурта в заговоре с целью открыть ворота этого города Нур ед-Дину, чтобы признать сына корчмаря Аршака виновным в явной измене, и никто и ничто не спасло бы его от петли. Впрочем... дважды всё равно не казнят.

«Где теперь Жюльен? — подумалось узнику, осознававшему всю тщету надежд на спасение. — Хоть бы какую весточку подал. Если жив, конечно».

Нет, Жюльен не мог умереть. А если бы и умер Жюльен, осталась бы Юлианна, или... Иветта. Сколько имён, сколько сущностей на самом деле было у его давнего любовника? Множество, причём как мужских, так и женских. Как у Бога или... дьявола. Жюльен, Жюль, Жоветта, Иветта и Юлианна, а теперь вот прибавилось новое — Улу. Все прежние имена начинались с латинского «I», это — нет. Казалось невероятным, что Жюльен изменил своим привычкам.

И дело тут заключалось не в одном только имени, ведь Жюльен твёрдо придерживался принципа — не служить никому другому, только себе. Видно, правду говорят, и годы берут своё. Теперь Жюльену уже под пятьдесят, а когда они виделись в последний раз, было всего только сорок. Беспощадный граф Триполи томился тогда в заключении в одной из башен Алеппо, а королю Аморику не давали покоя, мешая спать и заставляя пробуждаться среди ночи, видения о сказочных богатствах Вавилонии. Египет манил его, и вот пятый монарх Иерусалимский решил взяться за дело, начатое некогда первым — Бальдуэном Булоньским. Ужасающая кровавая вакханалия, творившаяся при дворе шиитского халифа, внушала латинянам надежду; Вавилония, о которой мечтали столь многие, точно перезревшая девица, была готова броситься в объятия любого жениха, пусть даже неверного кафира. Но всё оказалось не так просто. Имелся и ещё один претендент на наследие Фатимидов, всё тот же Нур ед-Дин. Он ни в коем случае не мог допустить «бракосочетания» Иерусалимского жениха и Каирской невесты.

В марте 1167 года, на утро после той ночи, когда по лагерю франков, разбитому в земле фараонов, разнеслась весть о видении, в котором его величеству Амори́ку явился сам святой Бернар Клервосский, упрекавший короля в недостаточном радении вере, Жюльен вдруг сказал, что настало время отмежеваться от бездарной кампании. Ему вообще надоела бивуачная жизнь. Он так и сказал тогда: «Староват я становлюсь для всего этого. Пора осесть. Наверное, начну служить кому-нибудь...» — «Ты? Служить? — удивился Раурт. — Кому?»

«Не знаю, — искренне признался Жюльен и, брезгливо поморщившись, продолжал: — Ромеи — напыщенные индюки. За последнее время они нагуляли вес, того гляди, скоро у Небесного Хозяина возникнет желание зарезать свиней. Нет, Мануил Комнин и его зажиревшая дворня не любы мне. Сирия опостылела, Махмуд стал настоящим занудой, не верит даже старым слугам, всё боится, как бы кто-нибудь не утаил от него лишний дирхем. Сам хлебает постную похлёбку и грызёт сухари, совсем свихнулся на своём джихаде! Ну скажи, какая связь между священной войной и обеденным меню? Он и Ширку потому спровадил завоёвывать Египет, что не переносит его чревоугодия. У этого другая крайность, наш воинственный курд — обжора и пьяница. Он, похоже, и не слыхал, что Аллах запретил правоверным пить вино. Впрочем, может быть, он и не делал этого, просто у пророка Мухаммеда была подагра...»