Франкский демон

Спустя почти шестнадцать лет, уже в начале правления третьего латинского короля Иерусалима, Фульке Анжуйского, Крак де Монреаль и Заиорданье сделались фьефом некоего придворного Пайена (неплохое имечко для христианина, в переводе оно означает — язычник) по прозвищу «Дворецкий» (il'avens le Bouteiller). Деятельный организатор, он задумал укрепить северные границы своей земли и в 1142 году в пустыне Моава, примерно в двадцати лье от главного замка, на горе, прозванной Скала Пустыни (La Pierre du Désert, или Petra Diserti, отсюда и ещё одно название Заиорданья — Петра), построил ещё одну крепость, дав ей уже полюбившееся название — Крак, или Керак. Пайен Дворецкий также усилил гарнизон форта в Долине Моисея. Словом, он завершил начатое Бальдуэном Булоньским и превратил свои земли в неприступный форпост христиан на Востоке[40].

Территория сеньории, доставшейся Ренольду в приданое за невестой, простиралась на большую часть Синайского полуострова и включала в себя даже знаменитую гору Синай, о чём и свидетельствует нам хронист: «Le mans Sinai est en la terre de scignor de Сrас». (На горе этой, как уже говорилось, находился монастырь св. Катерины.) Вообще князю было где набраться подлинного благочестия: чуть ли не каждый камень земли, которой он теперь владел, хранил память о преданиях далёкой, подлинно библейской старины. Помимо Синая и Петры в состав Трансиорданской сеньории входила и Долина Моисея, здесь за много-много веков до прихода франков, высекая посохом воду из камня, знаменитый пророк Израиля впервые продемонстрировал избранному народу принцип действия водопровода.

Вдобавок ко всем вышеперечисленным достопримечательностям Этьения принесла своему третьему супругу также и Хеврон, в ту пору часто называвшийся Сент-Авраамом и традиционно принадлежавший баронам Горной Аравии. Потому Ренольд в королевских грамотах, которые он в числе других баронов подписывал (зачастую его имя стояло первым), величал себя: «Renaldus princeps Montis Regalis et Hebronensis dominus, quondam princeps Antiochenus...» — «Ренольд князь Горного Царства и господин Хеброна, в прошлом князь Антиохии...»[41]

Бывший узник Алеппо сделался сеньором одного из четырёх наиболее значительных фьефов Иерусалимского королевства. На земле его размещалось большое количество греческих монастырей, у Ренольда даже появился собственный архиепископ, именовавшийся митрополитом Второй Аравии и имевший резиденцию в Раббате Моавском. Шатийонский забияка уже разменял шестой десяток, и сердце его, в прошлом суровое к священникам, смягчилось; во всяком случае, с духовным главой своих новых владений князь уже не проделывал ничего подобного той расправе, которую он двадцать с лишним лет назад учинил над сласто- и сребролюбивым Эмери де Лиможем, патриархом Антиохии.

Надо сказать, что была всё же в этой «бочке мёда» одна маленькая «ложка дёгтя» — Трансиорданская сеньория, на момент вокняжения в Кераке Ренольда, оказалась немного урезанной. В конце 1170 года Салах ед-Дин, в ту пору ещё только визирь Египта и Сирии, отобрал у тогдашнего господина Петры Милона де Планси Айлу заодно с Иль-де-Грэ. Сама по себе потеря двух приморских городов почти ничего не значила для Горной Аравии, экономика которой не была завязана на морской торговле (залив Акаба являлся всего лишь «отростком» Красного моря, воды и побережье которого полностью контролировали мусульмане). К тому же у сеньоров Трансиордании отсутствовал флот, и они на протяжении нескольких десятилетий ни разу не делали сколь-либо заметных попыток прорубить окно... в Индийский океан. Главную свою задачу, контроль над сухопутными караванными путями, сеньория худо-бедно выполняла и без наличия в ней мужской руки.

Между тем не таким человеком был Ренольд, чтобы за здорово живёшь позволять язычникам-агарянам безнаказанно разгуливать туда-сюда по своей, как, впрочем, и по какой бы то ни было другой земле. Южным соседям Иерусалимского королевства пришлось вскоре сильно пожалеть о том, что их единоверцы с севера, соблазнившись богатым выкупом, дали свободу князю Арнауту. В голове франкского демона уже роились мысли, которым вскоре суждено было облечься в план, ничуть не менее дерзкий и жестокий, чем те, которые уже случалось претворять в жизнь пилигриму из Шатийона.

Подводя итог вышесказанному, выразим помыслы нашего героя одной фразой, той, которую он, по всей вероятности, не раз произносил на протяжении многих лет плена: «Ну погодите у меня, псы неверные!»

A.D. MCLXXVIII — MCLXXXIII I