Долго и весело праздновали франки победу, будто бы только её и не хватало подданным несчастного прокажённого юноши, чтобы почувствовать — в единении сила. Они, казалось, навсегда оставили раздоры и не без иронии поглядывали на Филиппа Эльзасского, возвратившегося на Пасху 1178 года в Иерусалим, задаваясь, по сути дела, одним и тем же вопросом. Неужели и правда они так рассчитывали на помощь
Ответ и вправду выглядел неутешительно для знатного паломника. Граф Филипп напрасно расточил силы свои в бездарных кампаниях против Хамы и Гарена. Он не был разбит, но и сам не нанёс никому поражения. Порастряс казну, потерял солдат: одни отстали во время утомительных маршей — только Бог ведает теперь их судьбу, — другие почли за благо наняться к кому-нибудь посмелее, с кем вернее найдёшь славу и добудешь имущества врагов. Кто-то из европейцев схватил неведомую болезнь, каких не счесть на Востоке, и в одночасье скончался, а товарищи похоронили его в наспех вырытой могиле.
Граф Фландрии чувствовал себя разочарованным, он досадовал, но... не на себя.
«Какие они несговорчивые, эти выскочки! — нет-нет да и подумывал Филипп со злобой. — Прозываются баронами земли, а мнят себя едва ли не её пупами. Между тем помощи просят у нас! Сами воевать не способны! Жеребятки! Разбили Саладина? Ну и что?!. И отчего батюшку так сюда тянуло? — удивлялся он. — Четыре раза ездил, а чего ради? Чего он тут не видал? Святого Города? Гроба Господня? Да никакая святость тут ни при чём — все дедовы лавры покоя не давали!»
В общем, Филипп решил, что с него хватит. Остатки европейского десанта вскоре отбыли из Иерусалима в Латакию, что на территории княжества Антиохийского, где, погрузившись на корабли, отплыли в Константинополь, чтобы поведать всем и каждому и там, и у себя в Европе, каковы на деле магнаты Святой Земли. Иметь с такими дело? Ну что вы?! Помилуй, Господи!
Заканчивался год на редкость спокойно, и хотя грозный враг франков ещё весной незаметно пробрался в Дамаск, соседей-победителей он почти не беспокоил — выучили, больше уж не дерзал вторгаться всем войском в Палестину! Случались, конечно, отдельные пограничные стычки, рейды да контррейды, но называть такого рода мероприятия войной не поворачивался язык.
Впрочем, родительнице молодого короля Иерусалимского было не до того. И без того известно — война не женское дело, а теперь и подавно... Наконец-то она дождалась своего часа, пусть поздно, но время её пришло. Сорокапятилетняя Графиня, казалось, помолодела вдвое, она брала себе новых любовников и скоро оставляла их, призывала старых, только чтобы назавтра дать отставку и им. Попадались и вовсе молодые, которые вполне бы сгодились ей в сыновья, каковых она, несомненно, родила бы лет на десять раньше, чем своего первенца, не случись первому супругу погибнуть прежде, чем она успела зачать от него. Что ни говори, а во всём есть свои плюсы: не сложи Ренольд де Марэ голову в несчастной битве под Инабом, дети Агнессы де Куртенэ никогда не стали бы наследниками престола Иерусалима.
Встречать Рождество Христово и новый 1179 год от появления на свет Спасителя овдовевшая принцесса Сибилла приехала в Иерусалим, где мать её, так любившая шумное веселье, устроила в королевском дворце, куда переехала сразу после удаления Раймунда Триполисского с поста бальи, настоящий праздник. Она, разумеется, от имени Бальдуэна, пригласила принять в нём участие всех. Однако бароны по большей части, как обычно, сидели по своим уделам; собрались в основном те, кто оказался поблизости. Тем не менее Графиня не могла не испытать лёгкого удивления, увидев среди гостей Бальдуэна Ибелина.
Правда, после знаменитой битвы при Монжисаре сторонники разных партий сблизились между собой, растворив камень преткновения личных интересов в чудодейственном бальзаме взаимного уважения и признания заслуг друг друга. Тем не менее Агнесса не обманывалась относительно перспектив такого потепления, хотя, признаться, и она утишила в своём сердце ненависть к партии Раймунда Триполисского и Ибелинов, — не следовало ненавидеть, когда наступило время любить.