Франция. Магический шестиугольник

Постоянные обитатели «Симпозиона» – команда, свита Хвостенко, он здесь царь. Везде стоят его скульптуры, висят его картины «эфемерных скульптур» – фотографии инсталляций, делающихся специально под съемку. Есть небольшая сцена и скамейки для зрителей. Леша – «добрый царь», в том смысле, что его клуб не носит характера секты, где все беспрекословно подчиняются начальнику. Он притягивает, завораживает, заражает и заряжает творческой энергией.

– Леш, а кроме спектаклей, стихов и прочего ты чем-нибудь занимаешься? Может, путешествуешь? Что для тебя отдых?

– Я читаю, много читаю. Путешествовать не люблю, езжу только по делу: со своими выставками или концертами. Отдых? От чего? Я в клубе почти все время. Поздно вечером прихожу домой, там меня ждет жена.

– Мне трудно представить тебя в качестве добропорядочного семьянина, которого жена встречает с ужином, и вообще, что у тебя есть нормальный дом и быт.

– Есть. И жена одна и та же всю жизнь. Частную жизнь Хвостенко тщательно прячет от окружающих. Живут они с женой неподалеку от клуба. Париж Хвостенко – не тот, который знают туристы. Это северо-восток города, самый бедный, неприглядный и считающийся опасным. Естественно, самый дешевый. Он населен арабами, неграми, турками, индийцами, есть там и русские. Алексей говорит, что ему нравится интернациональность этого района, а слухи о его опасности сильно преувеличены. К тому же, здесь все привыкли понимать друг друга почти без слов – за четверть века парижской жизни Хвост так и не выучил французский.

– Леш, тебя не органичивает незнание языка?

– Почему, то, что мне надо, я знаю.

Путешествовать не люблю, езжу только по делу: со своими выставками или концертами.

К нам как раз подходит официант. Леша заказывает ему по-французски бокал вина (у меня вообще сложилось впечатление, что вино заменяет Алексею и еду, и кофе, и воду). Официант не понимает. Я тоже не понимаю. Акцент такой, что не разобрать. Официант не понимает и со второго раза. Тогда Хвостенко говорит ему по-русски: «Глухой, что ли?» И тот наконец догадывается, что хотел monsieur.

– Скажи, а что из всех видов творчества, которыми ты занимаешься, главное?

– Ничто не главное. Я все делаю с одинаковым энтузиазмом.

– И у тебя нисколько нет желания показать, например, спектакль на французской сцене, выпустить книгу стихов, переведенную на французский? Ты же, небось, гражданин Франции?

– Нет, я все эти годы живу в статусе политэмигранта, российское гражданство получать не собираюсь, французское, может, и надо было бы получить, раз я здесь живу, но лень этим заниматься. Издавать стихи смысла не вижу, и сцены другие мне не нужны, кроме «Симпозиона». Кто хочет посмотреть, придет.

– Но как люди могут об этом узнать?

– О нас регулярно пишет «Русская мысль», в ней же мы даем анонсы, так что это несложно.

– Почему ты подстрижен под буддийского монаха?

– Не знаю ни про каких монахов. Просто мне нравится такая совсем короткая стрижка, а хвостик я оставил, чтобы оправдать прозвище – Хвост.

У Хвоста счастливая жизнь. Это даже не принцип из песни Макаревича: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас», потому что в нем таится возможное разочарование в жизни: а вдруг мир не прогнется? Хвосту вовсе не нужно, чтобы мир прогибался под него, он себя ощущает как часть мира, которую равно бессмысленно и отторгать, и делать ее экспонатом для общественного внимания. В том, что касается стихов (Хвостенко подарил мне свою новую книжечку «Страна деталия», изданную в Петербурге митьками, с которыми он тоже сотрудничает), они стали показательно нецитируемы. В них нет формы, законченности, message, как говорится, – высказывания, адресованного публике. Это болтовня, игра в звуки и ощущения с самим собой. Картины же его (фотографии «эфемерных скульптур») могли бы украсить любой интерьер: подсознательно они возникают такими, «товарного вида», поскольку на них Леша живет. Можно было бы жить на стихи – такими же отточенными были бы и они, как когда-то и были.